ЗАТЕМ

— Ладно, оставим Сагаву. Выбери себе невесту по душе. Кто бы она ни была. Может быть, она уже есть?

Тот же вопрос задавала и невестка, однако на сей раз усмехнуться и промолчать было невозможно, и Дайскэ напрямик ответил:

— Нет.

— Хоть бы обо мне подумал! — с раздражением сказал отец. — Так нет же, только о себе печёшься.

Такая внезапная перемена удивила Дайскэ: ведь только сейчас старик уверял, что заботится лишь об интересах сына.

— Ну раз это для вас так важно, я подумаю, — ответил Дайскэ.

Отец ещё больше рассердился. С Дайскэ случалось, что в разговоре он стремился оставаться до конца логичным. Но это воспринималось, как желание припереть собеседника к стенке, желание, противное самому существу Дайскэ.

— Я не о себе забочусь, когда говорю о твоей женитьбе. Но раз ты настолько упрям, хочу напомнить, что тебе уже тридцать, верно? И если здоровый, нормальный человек в таком возрасте не женат, что о нём думают люди? Сейчас, разумеется, не прежние времена, и каждый волен жениться или не жениться. Но подумай о том, что ты огорчаешь отца и брата, что в любой момент может быть затронута твоя честь. Что тогда делать?

Дайскэ обалдело смотрел на отца, совершенно не понимая, к чему старик клонит.

— Коль скоро речь идёт обо мне, — сказал он после некоторой паузы, — то вам известно, что кое-что я себе позволяю, но…

Наступило молчание. Поскольку Дайскэ больше не возражал, отец, уверенный в своей моральной победе, сказал уже более мягко:

— Ну что ж, подумай хорошенько.

— Непременно, — пробормотал Дайскэ и поспешил уйти. Он хотел поговорить с братом, но того уже не оказалось дома. На вопрос, где невестка, горничная ответила, что в гостиной. Кроме Умэко, там был ещё учитель музыки, у которого Нуико брала уроки. Дайскэ кивнул ему и подозвал к двери невестку.

— Вы ничего не наговорили на меня отцу?

Умэко расхохоталась и увлекла его к пианино, говоря:

— Входите же, вы очень кстати!

10

Пришло лето, в комнаты наползли муравьи. Дайскэ налил в горшок для цветов воды и поставил туда белоснежные ландыши. Горшок был такой низкий, а стебли такие длинные, что цветы, свесившись, закрыли по краям горшка узоры. Тронешь горшок, цветы осыпаются. Дайскэ поставил цветы на толстый словарь, положил на татами подушку и в изнеможении лёг. Голова его как раз оказалась в тени горшка, и Дайскэ с наслаждением вдыхал аромат ландышей. Так незаметно он задремал.

Редко встречалось такое обострённое восприятие, как у Дайскэ. Даже отражённый солнечный свет бывал для него порою невыносим. И когда это случалось, Дайскэ избегал людей, стараясь, будь то утро или день, как можно больше спать. Его великолепно усыплял тонкий аромат цветов, и, зная это, Дайскэ ложился так, чтобы на него не падал свет, и, смежив веки, тихо дышал, сомкнув губы, одним носом. Аромат постепенно успокаивал взбудораженное сознание, навевал сон. И если ему удавалось уснуть, после пробуждения он чувствовал себя обновлённым, и его уже не тяготило общение с людьми.

После очередного визита к отцу Дайскэ целых несколько дней не мог смотреть на розы, яркими пятнами алевшие в углу сада, и, бросив на них случайно взгляд, тотчас же переводил его на листья функии, которая росла возле кадки с водой. На листьях, беспорядочно переплетаясь, белели полоски, и каждый раз, когда Дайскэ смотрел на них, ему чудилось, будто и листья и полоски вытягиваются, становясь всё длиннее, свободные, ничем не скованные. Цветы граната были ещё ярче, чем розы, они сверкали среди зелени, словно нарочно выпячивая свою яркость, и тоже не гармонировали с настроением Дайскэ.

Дайскэ, как это порою с ним бывало, всё представлялось сейчас в мрачных тонах. Светлое поэтому казалось слишком светлым и вызывало отвращение. Даже листья функии становились неприятны, стоило ему хорошенько в них вглядеться.

Вдобавок ко всему Дайскэ вдруг охватило беспокойство, весьма типичное для нынешнего поколения японцев. Было что-то варварское, пожалуй, даже первобытное в этом беспокойстве, рождённом недоверием между людьми. Подобные явления чисто морального порядка вызывали в Дайскэ сильнейший душевный разлад. Как человек мыслящий, он был неверующим и верующим стать не мог. Более того, он был убеждён, что люди полагаются на бога потому, что не верят друг другу. Недоверие причиняет муки, а у кого просить избавления, как не у бога? Путём таких размышлений Дайскэ пришёл к выводу, что в странах, где почитают бога, люди лгут. В этом смысле Япония стоит особняком: здесь ни во что не верят — ни в бога, ни в людей. И виной всему экономическое положение.

На днях Дайскэ прочёл в газете об агенте уголовной полиции, сообщнике воров, совершившем преступление. Это не был единичный случай. По словам другой газеты, если начать распутывать клубок по всей строгости закона, Токио, пожалуй, останется на время без полицейских. Дайскэ зло усмехнулся. Всё нормально. Нужда заставила полицейского пойти на преступление.