Затмение

Как-то раз один из преследуемых вдруг обернулся, и мы столкнулись лицом к лицу. Я испытал настоящий шок. Он был пьяницей, грубым, сильным парнем примерно моего возраста с рыжей щетиной на нижней челюсти и скорбным взглядом святого, мученика, жаждущего венца. Стоял сырой мартовский день, но я неотступно шел за ним. Его тянуло к причалам, не знаю уж почему, тем более, что там дует пронизывающий ветер с реки. Я, подняв воротник, крался за ним, а он шел вальяжно, чуть покачиваясь, подставив ветру распахнутую грудь, фалды его пиджака развевались — возможно, такие субъекты приобретают нечувствительность к холоду? Из кармана пиджака торчала пузатая бутылка, по горлышко завернутая в коричневый пакет. Через каждые двенадцать шагов он останавливался, театральным жестом извлекал бутылку и, покачиваясь на каблуках, надолго присасывался к ней; кадык его мерно двигался вверх-вниз, словно происходил некий странный акт совокупления. Кажется, такие мощные дозы спиртного не оказывали на него никакого действия, разве что походка становилась более неуверенной. Мы бродили уже не меньше получаса, шли от одного причала к другому — похоже, он придерживался какого-то собственного ритуала — и я, осознав, что объект наблюдения просто кружит по городу, собирался уже оставить его в покое, как вдруг, когда я нагонял его на одном из мостов, он резко повернулся, и мы столкнулись лицом к лицу. Он замер, ухватившись за перила, приподнял голову, стиснул губы и мерил меня вызывающим взглядом. Я, охваченный суетливым волнением, как напроказивший школьник, принялся лихорадочно перебирать в уме пути отступления. Дорога была достаточно широкой, я мог просто обойти его, но не стал. Он продолжал сверлить меня тяжелым, вопросительно-властным взглядом. Чего он от меня хотел? Я чувствовал, что по-настоящему опозорился, да, именно так, другого слова не подберешь, став жертвой собственной жертвы. Правда, меня охватило возбуждение, и, как это ни странно, я даже почувствовал себя польщенным, словно исследователь-зоолог, удостоившийся внимания опасного зверя. Порыв ветра заставил полу его пиджака захлопать, как флаг, он зябко поежился. Прохожие поглядывали на нас с любопытством и неодобрением, недоумевая, что между нами общего. Я неловко залез в карман и протянул ему банкноту. Он взглянул на нее с удивлением и, как мне показалось, даже с некоторой обидой. Я настаивал и насильно вложил деньги в его горячую запятнанную ладонь. Настороженность сменилась снисходительной миной: он широко улыбнулся и окинул меня взглядом человека, под власть которого попал по собственной глупости соперник. Я мог бы заговорить с ним, но о чем? Я шагнул в сторону, обошел его и поспешил дальше по мосту, не смея обернуться. Кажется, он что-то произнес мне вслед, но я не остановился. Сердце колотилось как бешеное. Перейдя мост, убавил шаг. Признаюсь, меня сильно потряс этот случай. Несмотря на дикарскую внешность парня, в нашей встрече присутствовало что-то трогательное, что-то яростно отвергаемое сознанием. Были нарушены правила, пересечена граница, разрушена стена. Меня вынудили испытать нечто обыденно-человеческое. Смущенный, я не знал, что подумать. Перед глазами, одна за другой, возникали яркие картинки неиспользованных возможностей. Я пожалел, что не спросил, как зовут того парня и не представился сам. Суждено ли нам когда-нибудь встретиться, с удивившей меня самого болью спрашивал я себя. Что бы случилось, окажись он на моем пути в другом месте, на каком-то другом мосту, брось он мне открытый вызов?

Так или иначе, сегодня, когда я звонил Лидии из телефонной будки, заметил Квирка, выходящего из конторы, в которой он работал, хотя слово «работа» никак не подходит для избранного им способа добывания денег. С угрюмой миной человека, выполняющего свой долг, он нес под мышкой несколько больших коричневых конвертов.

— А вот и Квирк, — произнес я в трубку, повинуясь неизменно раздражавшей Лидию привычке то и дело допускать в разговоре неуместные отступления. Первая наша беседа после того, как я отключил домашний телефон, вызвала странное чувство. Мы так отдалились друг от друга, словно она сейчас сидела на темной стороны Луны, но что еще поразительней, казалось, я слышу не жену, а ее голос, записанный на пленку, или даже имитацию. Неужели я настолько глубоко ушел в себя, что все живое представляется мне неестественным? В будке разило мочой и растоптанными окурками, а солнце немилосердно жарило сквозь стекло. Я звонил, чтобы узнать, где сейчас Касс. Конечно, пора уже думать о моей девочке, как о взрослой женщине, — ведь ей двадцать два, или двадцать три? не помню точно, — но до сих пор я не чувствую себя спокойно, пока не узнаю, где она. Какое тут спокойствие: в последний раз, когда я справлялся о Касс, она занималась каким-то непонятным, подозрительным, если не сказать безрассудным исследованием в одном местечке с труднопроизносимым названием в Нидерландах, а теперь, кажется, перебралась в Италию.