Затмение

За ту минуту, что я провел в пабе, погода успела испортиться. С моря на город, предвещая непогоду, надвигалось огромное стадо серых с серебристой каймой облаков. Квирк миновал дощатый причал и шел неуверенный походкой, будто ослепший от слез горемыка. Возможно, пьян, мелькнула у меня мысль. Хотя он так недолго пробыл в пабе, что вряд ли успел набраться. Однако я не мог отделаться от впечатления, что его что-то выбило из колеи. И тут же сознание затянуло в водоворот образов, которые я накануне увидел во сне. Я совсем забыл о нем, а теперь неожиданно он напомнил о себе. В том сне я был опытным палачом, виртуозно владевшим искусством причинять боль, которого люди разного сорта — тираны, соглядатаи, главари разбойников — нанимали после того, как их собственные усилия и старания приспешников ни к чему не приводили, и приходилось использовать мои уникальные способности. Моей новой жертвой оказался весьма неординарный мужчина: решительный, уверенный в себе статный бородач, наподобие тех безупречных героев, которых я играл в последние годы, когда посчитали, что мой образ обрел седовласую величественность. Понятия не имею, кто он, чем занимался. Наверное, одно из правил настоящего профессионала — ничего не знать о преступлениях человека, на котором предстоит продемонстрировать свое неотразимое искусство. Не слишком отчетливо помню, в чем состоял мой метод, но я не применял какие-либо инструменты вроде клещей, игл или каленого железа, используя в качестве орудия пытки лишь собственные руки. Я особым способом хватал жертву и сжимал ее до тех пор, пока кости не начинали выгибаться, а внутренности деформироваться. Рано или поздно я подавлял любое сопротивление; никто не мог противостоять моей неодолимой силе. За исключением того бородача, который победил тем, что просто игнорировал меня, не признавал моего превосходства. Да, он не избежал мучительной агонии, ведь я подверг его самой жестокой пытке, настоящему шедевру боли, он извивался, дрожал и до скрипа сжимал зубы, но получалось, что страдания шли не извне, а от него самого: ему приходилось бороться с собой, а не со мной, со своей безжалостной силой, энергией, волей. Я словно и не участвовал в этом. Я ощущал жар его воспаленной плоти и зловонный запах страданий. Он судорожно отпрянул, подняв лицо к закопченным сводам подземелья, освещенным неверным, мерцающим сиянием; он кричал, стонал, пот капал с бороды, из глаз текла кровь. Никогда еще я не испытывал во сне такого острого чувства эротической близости, что возникает между палачом и жертвой; никогда так не абстрагировался от причиняемой боли. Меня там не было — не было для него, а потому, несмотря на весь яростный напор и, если хотите, страстность, которые обозначали мое присутствие в самом эпицентре его мук, я сам каким-то образом воспринимал себя как отсутствующего.