Затон

Ваде снилось, что он, еще совсем маленький (года четыре, не больше), идет рядом с мамой по их родной, знакомой-презнакомой улице 8-го Марта. Мама – молодая, красивая, высокая, стройная. Она широко, энергично шагает, и ее красные туфельки-лодочки весело стучат высокими каблучками по асфальту. А Вадя – маленький. Он бежит рядом, то и дело цепляясь нога за ногу, и безуспешно пытается схватиться за мамину руку. Ножки у Вади коротенькие и ему приходится часто-часто переставлять их. Вадя очень торопится, он старается изо всех сил, он уже весь взмок от усердия, но у него все никак не получается настичь маму. Как только ему кажется, что все, он уже догнал ее, и он тянет к ней свою ручонку в надежде, что мамина крепкая, но мягкая и ласковая ладонь обхватит ее, мама отдергивает свою руку и прячет ее за спину. Склонив голову и повернув к Ваде такое знакомое, такое родное, такое любимое лицо, она говорит неожиданно сурово и зло: «Нет, Вадя, нет. Ты – мерзкий мальчик», – и ускоряет шаг. Вадя снова пыхтит, семенит маленькими ножками, пытаясь догнать маму, но это у него получается плохо. Слезы катятся по его щечкам, но он даже не пытается вытирать их. А как только в результате колоссальных усилий ему удается приблизиться к маме, она снова брезгливо отдергивает руку, и, с отвращением поглядев на него, уходит вперед.

Вадя остановился и тихонечко захныкал от бессилия и обиды, а потом заорал, что есть мочи: «Ма-ма! Ма-ма!» Но это не помогло Ваде, мама стремительно удалялась, даже не думая поворачивать голову на его отчаянный зов.

И тут-то до Вади, наконец, дошло; нет, мама не остановится и не дождется, раскрыв объятия, своего сынишку. Не схватит его и не прижмет к себе, лаская и осыпая поцелуями. Она его бросила. Бросила одного на этой безлюдной улице. Она не хочет его больше видеть, не хочет иметь такого сына. «Почему? В чем я провинился?» – Вадя усиленно принялся соображать, что же он сделал такого плохого и мерзкого, что от него отказалась даже родная мама. От напряжения, с которым думал Вадя, от множества маленьких-маленьких мыслишек, скачущих у него в голове, как воробьи с ветки на ветку, у него мучительно заломило в висках. Но, как ни старался он вспомнить, ничего серьезнее разбитой чашки и разлитого по полу молока припомнить не мог. Но этот проступок никак не тянул на столь серьезное наказание. «За что же так рассердилась мама?» – недоумевал он.

А мама тем временем ушла далеко-далеко, превратилась в маленькую черную точку. И тогда Вадя побежал. Он бежал, как чемпион, да что там бежал, он летел, как на крыльях. Он должен догнать маму и выпросить, вымолить себе прощение. Он должен обещать все, что угодно, лишь бы она простила его.

И вот уже Вадя отчетливо видит ее ладную красивую фигуру, вот она уже совсем рядом. Вадя совершает последний бросок и виснет на ее длинной, стройной ноге, цепко обхватив ее ручонками и тесно прижавшись щекой к ее мягкому, теплому бедру. Задрав голову вверх, Вадя отчаянно орет: «Мама! Прости меня!»

Она поворачивает к нему лицо, и (о, ужас!) тут он видит, что это не мама, а Анна. Она пристально смотрит на него своими огромными зелеными глазищами, в которых вместо прежних жесткости и самоуверенности тихой волной плещутся печаль и тоска, и слабым, еле слышным голосом спрашивает: «Зачем ты со мной это сделал, Вадя?»

Маму Вадя похоронил чуть более двух лет назад. Ей не было и пятидесяти. Она сгорела быстро, как свеча. Всего за три месяца. Врачи сказали: «Рак». «Сейчас же съезжу на кладбище», – подумал он. Он встал на ноги и направился в ванную, надеясь смыть вместе с отвратительным вонючим потом и остатки жуткого сна. И только обходя свою огромную кровать, он вспомнил о той, что делила с ним ложе сегодняшней ночью. Ну, не то, чтобы вспомнил, просто она попалась ему на глаза.

Она спала нагая, разметавшись во все стороны и сбив на пол одеяло. Ей видно снилось что-то очень хорошее. Ее лицо было покойно, а полные губы растянулись в счастливой улыбке. Длинные русые волосы кругом рассыпались по небесно голубому шелку подушки, делая ее похожей на солнышко, каким его рисуют дети.

Эта счастливая даже во сне женщина почему-то пробудила в Ваде омерзение, а вид ее затейливо подстриженного лобка с несколькими нитками речного жемчуга, искусно вплетенными в волосы, вызвал у него приступ тошноты. Сделав над собой усилие, он тронул ее за плечо.

Эй, вставай, уже утро…

Она раскрыла глаза и, продолжая улыбаться, с нежностью выдохнула:

Ва-а-дя, ми-лый…

Слушай, я сейчас в душ, а ты собирайся и уходи. Не жди меня. Мне все равно надо сейчас уходить на работу.

Какая работа, Вадя? Сегодня же суббота… – Она все еще продолжала улыбаться.

Не важно. – Он уже начал злиться и не считал нужным скрывать этого. – Собирайся и уходи. Оставить тебя дома я не могу, а мне нужно срочно уезжать. Со мной ты поехать тоже не можешь. Я тебе потом позвоню.

Ее глаза наполнились слезами.

Что случилось, Вадя? – тихо спросила она. – Почему ты злишься?

Уходи, – бросил он, направившись в ванную.