Затонувший мир

— Правда, — ответил Пауэрс. — К сожалению, задуманное осуществилось далеко не полностью, как и многие другие попытки, к которым я тоже имею отношение. Неужели Калдрен испытывает чувство вины оттого, что считает и себя в некоторой степени виноватым в моей неудаче?

Он глянул на сидевшую напротив девушку.

— Думаю, что вам надо знать все. Вы рассказывали, что Калдрен не может заснуть и все ночи бродит по Своей комнате, а между тем хроническая бессонница — это его естественное состояние.

Кома подняла глаза.

— Вы… — она повела головой, словно пытаясь стряхнуть с себя наваждение.

— Я применил лоботомию, когда оперировал Калдрена, — объяснил Пауэрс. — Если оценивать эту операцию с чисто хирургической точки зрения, то она была проведена безупречно. Заслуживала выдвижения на Нобелевскую премию. Дело в том, что в обычном состоянии продолжительность человеческого сна регулируется гипоталамусом; он поднимает уровень сознания, что дает необходимый отдых волосковым структурам головного мозга и способствует удалению из них токсинов. Но если рассечь некоторые из упрощающих петель, то больной перестает получать сигналы ко сну, как в обычных условиях, и удаление токсических веществ совершается у него, когда он бодрствует. Единственное неприятное последствие операции — это состояние временного беспокойства, но через несколько часов оно исчезает. Таким путем я продлил жизнь Калдрена минимум лет на двадцать. Но его психика, по каким-то неизученным причинам постоянно требует сна, при этом возникает тревога, которая все время мучает Калдрена. Вся моя операция оказалась безупречно исполненной трагической ошибкой.

Кома нахмурилась.

— Я так и думала. В ваших статьях, которые я читала в нейрохирургических журналах, вы скрываете своего пациента под инициалами К. А. Сразу на ум приходит воспоминание о Кафке.

— Может быть, мне скоро придется навсегда уехать отсюда, — сказал Пауэрс. — Сделайте доброе дело, проследите за тем, чтобы Калдрен не прекращал посещений клиники. После операции ткани рядом со шрамом еще нуждаются в регулярном осмотре.

— Постараюсь. Правда, иногда у меня возникает ощущение, что я сама для Калдрена просто один из его последних документов, — ответила девушка.

— Что вы сказали? Каких документов?

— Вы что, ничего не знаете? Это собрание так называемых итоговых материалов о роде человеческом, которые Калдрен коллекционирует. Труды Фрейда, музыка Бетховена, протоколы Нюрнбергского процесса, электронная проза и еще много всякого… — Кома запнулась, увидев, что Пауэрс не слушает ее. — Что вы рисуете?

— Я?

Она показала на листок бумаги, и Пауэрс с удивлением обнаружил, что он непроизвольно, но с точностью до мельчайших деталей воспроизвел четырехрукое солнце — мандалу, идеограмму Уайтби.

— А, это… глупости, бессмысленные каракули, — смутился он, чувствуя, что рисунок влечет его к себе с ка-кой-то удивительной силой.

Кома поднялась, чтобы уйти.

— Приходите к нам как-нибудь, доктор… Калдрену хочется многое показать вам. Он где-то раздобыл копии последних сигналов, которые экипаж «Меркурия-7» передал сразу после высадки на лунную поверхность. Вы, наверное, помните эти странные передачи, наполненные безумным лепетом о садах в белом цветении, которые они послали перед самой своей гибелью. Это мне кажется столь же необычным, как поведение экспонатов вашей лаборатории. — Она пошарила в карманах и достала из одного карточку. — Калдрен просил меня, чтобы при встрече я передала вам вот это, — сказала она.

Она протянула Пауэрсу библиотечную карточку из каталога обсерватории. В центре были выведены цифры: 96 688 365 498 720.

— Долго же нам придется ждать финала, если мы будем двигаться с такой скоростью, — саркастически заметил Пауэрс. — Боюсь, что пока это произойдет, у меня успеет накопиться огромная коллекция.

Когда девушка ушла, он бросил карточку в корзину для бумаг, а потом почти час изучал свой, начерченный по наитию рисунок.

На полдороге к его летнему домику шоссе раздваивалось, первая дорога уходила влево, вилась среди голых холмов к давно заброшенному военному полигону, построенному над одним из далеких соляных озер. Здесь за высокой оградой находилось несколько небольших бункеров, наблюдательных вышек, пара ангаров да большой склад с пологой металлической крышей. Вся территория стрельбища была отделена от окружающего мира цепью белых холмов. Пауэрс привык прохаживаться здесь вдоль огневой позиции, рассматривая бетонные щиты на другом конце горизонта. Абстрактная геометричность расположения, всех этих объектов в огромной пустыне позволяла ему ощутить себя муравьем, попавшим на шахматную доску, где уже готовы к игре две армии — бункеры и вышки против мишеней.