Затонувший мир

Разговор с Комой неожиданно помог ему понять, как расточительно и глупо тратил он до сих пор последние месяцы своей жизни. «Прощай, Эниветок!» — записал он в дневнике, но по сути дела целенаправленное забывание было запоминанием, систематизацией наоборот, перебором книг в своей мозговой библиотеке и подбором их в нужном порядке, только корешками к стене. Поднявшись на один из наблюдательных пунктов, он облокотился на низкую ограду и долго смотрел в сторону шеренги нарисованных на земле мишеней. Ракеты и снаряды вырвали в некоторых из них целые куски бетона, но рисунки огромных стоярдовых дисков, голубого или красного цвета, сохранились на поверхности полигона. Больше получаса он смотрел на них, собирая в кулак разрозненные мысли. Потом вдруг решился и, быстро покинув вышку, вошел в ангар. Там было холодно. Порывшись среди ржавых электрокаров и пустых ящиков, он отыскал в другом конце ангара за мотками проволоки и штабелями досок несколько мешков с цементом, кучку грязного песка и древнюю бетономешалку.

Еще через полчаса он подогнал машину к ангару, прицепил к заднему бамперу бетономешалку, загруженную песком и цементом. Потом вылил туда же воду из стоящих вокруг бочек, загрузил остаток цемента в багажник и на заднее сиденье. Из штабелей леса он отобрал самые прямые доски, засунул их в открытое окно и через озеро повез свой груз к центральной пока еще хорошо сохранившейся мишени.

Два часа без отдыха трудился он в центре огромного голубого круга; вручную изготовил примитивные деревянные формы и залил их бетоном, приготовленным таким же ручным способом. Потом сформовал его в шестидюймовую ограду вокруг голубого диска. Для этого он размешивал бетон рычагом домкрата, заливая его в формы колпаком, снятым с заднего колеса. Когда дневная работа была завершена и он двинулся к дому, ограда достигала уже тридцати футов длины.

4

7 июня. Впервые я реально ощутил, насколько укоротился мой день. Когда в моем распоряжении имелось двенадцать часов, то временной точкой отсчета был полдень; завтрак и ужин начинались в привычные для меня часы. Сейчас, когда я могу посвятить сознательной деятельности лишь одиннадцать часов, ограниченность времени превратилась в какой-то барьер, вроде того, которым обносят рулетку в игорном доме. Я вижу, как сматывается лента, вращающаяся на катушке магнитофона, но не' могу замедлить скорость ее оборотов. Больше всего времени уделяю своей библиотеке, систематизирую и упаковываю книги и журналы. Бандероли очень тяжелые, поэтому я не передвигаю их. Количество клеток уменьшилось до сорока тысяч. Проснулся в 8.10. Засну в 19.15. Куда-то засунул часы, придется ехать в город, чтобы купить новые.

14 июня. Теперь у меня в распоряжении только девять с половиной часов. Я, как автомобилист, оставляю за спиной время, как убегающее назад дорожное полотно. Последняя неделя отпуска минует скорее, чем первая. При таком темпе мне остается, наверное, всего четыре-пять недель. Сегодня утром я попытался представить себе последнюю свою неделю, потом последние три дня, два, один и в конце концов последние минуты, финал — и тут меня охватил такой ужас, которого я еще никогда не испытывал. Только через полчаса я восстановил силы настолько, что смог сделать себе поддерживающую инъекцию.

Калдрен буквально преследует меня. На калитке он вывел мелом цифры 96 688 365 498 702, что привело почтальона в шоковое состояние. Проснулся в 9.05. Засну в 18.36.

19 июня. 8 часов 45 минут сознательной деятельности. Меня поднял звонок Андерсена. Я хотел бросить трубку, но заставил себя до конца быть корректным, и мы оговорили заключительные формальности. Он восхищался моей выдержкой, назвал ее «героическим стоицизмом». Лестно, но не соответствует истине. Все ипостаси добродетели — мужество, вера, самодисциплина — пьют из одного источника, имя которому отчаяние. Как же, оказывается, трудно выдерживать узаконенную традицию, которая предполагает, что настоящий ученый должен бесстрастно воспринимать все факты, подтверждающие его научную гипотезу, какими бы трагическими они ни были для него лично. Ищу опоры в мыслях о Галилее перед судом инквизиции, о Фрейде, мужественно переносившем боль в своей пораженной саркомой челюсти.

Встретил случайно в городе Калдрена. Говорили о «Меркурии-7», оказалось, что Калдрен убежден, будто его экипаж вполне осознанно решил остаться на Луне, после того как получил доступ к некой «космической информации».

Загадочные существа с Ориона будто бы убедили землян, что любое исследование космоса безнадежно запоздало и именно поэтому вселенная подходит к концу своего существования. Калдрен заявляет, что кое-кто из военных целиком разделяет веру в эту чепуху, но я думаю, что таким извращенным способом он просто пытается успокоить меня.