Завершившие войну

Снова стала целовать его, расстегивать его френч и одновременно свою блузку. Что же… он хочет эту женщину, тело не позволяло себя обмануть. Ее дыхание такое горячее… и почему, сколько бы она ни принимала ванну, от нее пахнет костром и порохом? Швырнуть ее на постель… и закончить, действительно, эту историю. Что может быть естественнее? Идет война, победитель вправе забрать свое. И это не насилие, она сама к нему льнет, да еще как… оттолкнуть ее теперь — все равно что добить. Но взять ее, когда она во власти отчаяния — значит добить что-то в себе самом.

Он заставил себя успокоиться.

— Прошу тебя, не спеши, — он мягко остановил ее. — Позволь мне.

Она вскинула брови, затем растерянно кивнула. Он медленно провел кончиками пальцев по ее щеке, после — по приоткрытым губам. Осторожно двинулся дальше, словно разведывал местность без карты. Старался не задевать шрамы — старые, памятные еще по Рязани, и новые, появившиеся с тех пор. Жизнь не была бережна к ней — что же, он будет.

Она ни разу не попыталась его остановить, но иногда цепенела — он не знал, от боли, страха или стыда. Тогда он обнимал ее, шептал, что все страшное осталось в прошлом, что довольно есть себя заживо, что все будет хорошо. Продолжал лишь после того, как она расслаблялась.

Когда ее тело слегка изогнулось и выдох перешел в тихий стон, он знал, что это не боль, это ее полная противоположность. Подавил желание овладеть ею тут же. Позволил отдышаться. Когда она потянулась к пуговицам френча, мягко перехватил ее руки. Она засмеялась — теперь безо всякого надрыва. Он спросил, уверена ли она, что хочет этого именно теперь. И только услышав «да, черт возьми, да, сколько мне нужно повторять, чтобы ты поверил», позволил ей наконец добраться до пуговиц и далее, и его терпение было вознаграждено.

Та, что была одним из самых опасных и яростных врагов, стала просто женщиной в его постели. Эта победа, в отличие от многих других, не оставила по себе никакой горечи.

Упаковка американских презервативов хранилась у него под рукой. Он не видел ничего недостойного или пошлого в том, чтоб оградить женщину от последствий, которые были ему не нужны.

* * *

— Прошу вас, присаживайтесь, — сказал Щербатов посетителю, введенному в кабинет под конвоем. — Бояться вам уже нечего, ухудшить свое положение вы сейчас не сможете при всем желании. Приговор будет приведен в исполнение завтра утром. Я просто хотел бы поинтересоваться… в частном, можно сказать, порядке… что вами двигало, когда вы совершили это преступление?

Результат преступления лежал на обтянутом зеленым сукном рабочем столе Щербатова. На обложке журнала «Русская жизнь» — крупная, детальная фотография донельзя истощенного мальчика лет восьми. Огромные глаза смотрели с туго обтянутого кожей лица без упрека, без гнева — с одной только невыразимой печалью. Неестественно тонкие руки обхватывали тело.

Выпуск журнала был целиком посвящен теме голода. Весь тираж, кроме этого одного экземпляра, уже отправили под нож.

— Столько превосходной бумаги напрасно извели, — покачал головой Щербатов. — И подвели под расстрел почти два десятка человек, от выпускающего редактора до тех типографских рабочих, кто не стал доносить. На что вы только рассчитывали, когда подсовывали цензору фальшивый номер, а в печать отправили этот? В самом деле полагали, что у нас нет осведомителей в каждой типографии?

Невольный посетитель этого кабинета, лысеющий мужчина на четвертом десятке, угрюмо промолчал, только поправил на переносице разбитые очки.

— Мы ведь знакомы, Глеб Маркович, — сказал Щербатов. — Мы, помнится, вместе посещали факультатив «Гуманистическая философия эпохи Возрождения». Вы помните?

— Я-то помню, — выдавил из себя посетитель, главный редактор журнала «Русская жизнь». — Удивлен, что вы не забыли… и гуманизм, и мою скромную персону.

— Я с огромным интересом читал ваш журнал, не пропустил ни единого выпуска. Многое, разумеется, представлялось спорным, не отвечающим духу времени… Но все же до дешевой фронды вы не опускались. Могу я полюбопытствовать, что вас сподвигло на это?

— Вы в самом деле не понимаете? — редактор поднял изумленный взгляд. — Раз надо объяснять такие вещи, то, верно, уже и бесполезно объяснять… Это же голод. Десятки, может, уже сотни тысяч жертв. Чудовищное бедствие. И вы замалчиваете его! А люди имеют право знать.

— Люди, — медленно повторил Щербатов, — имеют право знать. А вы всерьез полагаете, будто они не знают?

— Люди не знают, потому что вы не позволяете им узнать!

— Простите, но это еще наивнее, чем ваша попытка обойти цензуру. Бедствие такого масштаба… Как говорят в народе, шила в мешке не утаишь. Просто людям удобнее не знать.

— Вы станете уверять меня, что держите народ в неведении ради его же блага?

— Именно так.

— Вы всех меряете по себе! Там умирают люди, дети умирают, вы понимаете это? И помощи им ждать неоткуда. Возможно ли знать это и остаться равнодушным?