Завещаю вам жизнь

- Правильно, - сказал генерал. - И все-таки надо уже сейчас думать, как установить связь с уцелевшими членами группы. Потому что их сведения будут иметь огромную ценность. Мы обязаны наладить надежную связь. Ясно?

Васильеву и Алферову это было ясно.

И вскоре они разработали план установления связи с членами группы «Альфы».

Приводить его в действие не спешили.Выжидали.Приходилось выжидать.

Выжидать, догадываясь, что происходит с друзьями в Берлине.

И все-таки выжидать „-Ее опять перестали водить на допросы.

Хабекер вызвал после очной ставки с Топпенау всего два раза. Она стояла на прежних показаниях. Больше всего страшило, что станут допытываться о товарищах Но Хабекер неожиданно удовлетворился заявлением, что никого, кроме Топпенау, она не знала. Даже не пытали, как прежде. Настрочил протокол допроса, заставил подписать и словно забыл о ее существовании.

Прошла неделя. Другая.

Пришло 7 ноября - 25-я годовщина Октябрьской революции.

С утра чувствовалось, что тюрьма к чему то готовится надзиратели чаще заглядывали в глазок. На прогулу ее не выводили. По коридору грохотали сапоги -Наверное полдень. Запели где-то далеко. Но этажом выше- Интернационал», гордый гнмн!

Клерхен подбежала к двери камеры.

Слушала, как поют, как лязгают замки, как кричат охранники, как стонут избиваемые люди.

Она сидела на койке, обхватив дрожащие плечи.

Ей хотелось вскочить, рвануться к решеткам, запеть вместе со всеми.

Наперекор судьбе!

Наперекор всему!

Наперекор самой смерти!

Но она не вскочила и не запела.

Молчала, стиснув зубы.

Ибо могли войти.

Могли увидеть.

Могли понять.»

Дверь распахнулась. Трое эсэсовцев ввалились в камеру. Она спокойно смотрела на них. Клерхен сжалась в углу.

— Тут тихо! — сказал старший из охранников. — Пошли!

Дверь захлопнули. Она продолжала сидеть, не шевелясь. Клерхен заплакала.

Она легла и отвернулась к стене...

Считая, что догадались еще перед очной ставкой с фон Топпенау, что означали фальшивые фотокопии и какой ценой пытался Центр облегчить ее судьбу, она пыталась думать о связном, который мог попасть в засаду. Какой он? Сколько ему лет? Наверное, тоже молод: ведь ему, скорее всего, пришлось прыгать с парашютом.Знал ли он, на что идет? Конечно, знал.

И все-таки решился...

В уголки глаз скатывались жгучие капельки слез -слез нежных и благодарных.

Перед взором возникали лица товарищей: энергичное, сухое, словно у легкоатлета, знакомое до каждой морщинки лицо Эрвина; крупное, холеное, гладкое, как будто отутюженное к парадному приему, живое только для друзей лицо Герхардта; чеканное, как профиль на древнеримской монете, лицо Курта - типичное лицо прусского генерала, сделавшего отличную карьеру; широкое, кажущееся сонным и благодушным лицо Лео — самого дерзкого и готового на любой риск; незабываемое лицо Гизеке; нервное, беззащитное лицо Карла„

Вместе с друзьями она была приобщена к великому братству людей, ведущих сейчас борьбу с гитлеровской кликой, со средневековым мраком и человеконенавистничеством, пытавшимся завладеть миром.

Ее могли бы разъединить со слезливой Клерхен. Бросить в одиночку. Заковать в кандалы. Но разве могли отнять у нее чувство товарищества со всеми, кто насмерть дрался сейчас на фронте, в тылах гитлеровских войск, День за днем приближая окончательный крах фашистской империи?! Разве могли у нее отнять чувство товарищества, сознание необходимости ее жизни и ее дела, пусть не самого важного, для жизни и дела всех?!

Не могли!

Это чувство не было подвластно хабекерам и редерам, гедрихам и гитлерам.

Гитлеры и гейдрихи могли выстроить концлагеря и тюрьмы, сжигать в печах детей и женщин, научить обманутых солдат убивать и насиловать- могли заразить цинизмом и подлостью души тела отчаявшихся, разочаровавшихся собственных мелких иллюзиях обывателей, но отнять чувство товарищества у тех, кто встал на борьбу, гитлеры и гейдрихи не могли!

В этом было их бессилие, в этом таилась их гибель. Близкая гибель! Они сознавали ее близость.Их жестокость обнаруживала это.

Но они ничего не могли!

И ей, Инге Штраух, рядовому огромной армии восставших против мира насилия, предстояло сейчас доказать, что она достойна этой армии. Ей предстояло выдержать свой последний бой, еще раз утвердив товарищество и братство...

В двадцатых числах ноября она попросила у следователя разрешение написать завещание.

По распоряжению Хабекера ей прислали бумагу, ручку и чернила.

Пока она писала, в камере находилась надзирательница.

Приходилось обдумывать каждое слово: завещание первыми прочтут гестаповцы.

Ее рука оставалась твердой: