Завещание

Однако Сири так и не сумела привыкнуть к северному сиянию, и по сей день бросала все свои дела и бежала смотреть на улицу, когда свет и звук разыгрывали на небе свой странный спектакль. 

* * *

Дом родителей Пентти оказался большим и в нем жила целая куча народа. Там был отец – устрашающий (и по виду, и по размерам) проповедник, и его новая жена, стройная и красивая, но суровая и холодная шведка, которая не взяла на себя труд выучить финский, и поэтому не разговаривала ни с детьми мужа, ни с Сири.

И, само собой, там жили все новые братья и сестры Пентти в возрасте от пяти месяцев и до пятнадцати лет – пока что их было семеро, но вскоре ожидалось пополнение, – а кроме них были еще дети от первого брака – две старшие сестры Пентти. Почему всего две – да потому, что сам Пентти и стал причиной смерти своей матери – она скончалась при его родах. Сестры, которые до сих пор были не замужем, продолжали жить в отцовском доме, не забывая и не прощая брата, виновного в кончине их матери.

Дом словно бы просел под собственной тяжестью, отчего Сири в буквальном смысле слова было трудно выпрямиться, когда она, наклонив голову, вошла в его двери. Казалось, этот дом постоянно начеку, следил за каждым словом, за каждым вдохом и выдохом. Обстановка комнат и сама атмосфера, царившая там, разительно отличались от тех, к которым привыкла Сири. Их домик в Соанлахти был маленьким, но светлым, с занавесками на окнах и с сетками от комаров, а еще он был полон звуков. Здесь же царила просто убийственная тишина. И темнота. Никаких занавесок, никаких скатертей на столах, и даже несмотря на огонь, уютно потрескивавший в печи, Сири постоянно мерзла в этом большом доме.

Никто не сказал ей ни слова – напротив, все относились к ней подчеркнуто уважительно, но Сири все равно ощущала себя здесь нежданным гостем, а не полноправным членом этого семейства, и она не могла понять, почему так: то ли из-за нее, то ли из-за ее мужа. Потому что и сам Пентти был здесь чужим. Он был похож на отца – те же черные глаза и волосы, – но отцовские черты лица были более утонченными, словно при его создании Господь использовал более тонкое долото. Паппи Тойми никогда не смотрел человеку прямо в глаза, а всегда чуть в сторону, что наводило на мысли о его скрытности. Возможно, это было связано с его духовным саном, и он ходил, обратив взгляд вверх, к высшим сферам, всем своим видом показывая, насколько чуждо ему все мелкое, все человеческое.

Сири, которая и так-то не была слишком верующей (а с годами становилась все более неверующей), никогда не относилась к отцу Пентти, как к доброму христианину, Ей было с чем сравнивать, потому что она до сих пор помнила священника, который жил в их краях (должно быть, она запомнила его потому, что мать всегда была скептически к нему настроена). Отец Пентти совсем не походил на их священника, скорее он походил на человека, одиноко бредущего во тьме и делающего все, чтобы спрятаться в ней от других людей. Те месяцы, что новобрачные прожили под крышей Паппи Тойми, со временем стали походить на сон или далекий мираж. Ночи часто прерывались кошмарами Пентти, которые мучили его после войны, но сам он не хотел о них говорить. Сири могла проснуться и увидеть мужа лежащим с широко открытыми глазами – он напряженно вглядывался в нечто, доступное только ему, но чаще всего она просыпалась оттого, что он беспокойно ворочался и молча всхлипывал в темноте. То, что все происходило по ночам, еще больше усиливало эффект сновидения, ощущение нереальности происходящего.

Сири еще долго помнила этот дом и, закрывая глаза, видела перед собой огромный хлев и коров, помнила всех детей и даже взрослых, но не помнила, чтобы за все время, пока она там жила, хоть кто-нибудь обратился к ней с вопросом.

Казалось, сама ее суть, ее внутренний стержень начисто отвергались окружающими в этом доме, словно чужеродный эелемент. Сири была не такой как они, и они поняли это раньше, чем она сама. Их пугал ее чуждый им характер, ее смех, ее диалект, ее непохожесть. Они поняли это задолго до того, как она сама успела понять, что ей есть чего стыдиться, прежде чем стыд уже полностью завладел ею. Стоило Сири начать напевать себе под нос, и она сразу же замечала, как все – и молодые, и старые, – бросали свои дела и устремляли на нее взгляды. И тогда она замолкала, чувствуя себя неуклюжей. Одинокой. А в одиночестве дни тянутся так утомительно долго.