Завещание Шекспира

– Уже вечереет, так что я, пожалуй, останусь на ужин. Ужин!

– Покамест ты, старина, вспоминал Лондон, приходила Элисон. Сказала что-то про большой пирог. Покуда его не подали, давай-ка подведем черту.

Какую черту?

– Под твоим завещанием, забыл?

Оно похоже на вкусный пирог – в нем есть все, и хватит на многих. А с какой стати пирог?

– Распоряжение доктора Холла: в следующие три дня вместо жидкой каши кормить тебя, как бойцовского петуха.

Мне уже лучше. Я припомнил один отменный пирог с Вуд-стрит.

– Не надо о пироге.

То был французский пирог. Помнишь семью дубильщика Генри Филда? Генри давным-давно как умер, и его изрядно изношенный труп уже разложился, несмотря на его профессию. Он, бывало, говорил, что дубильщик может пролежать в земле девять лет, прежде чем начнет гнить, поскольку его кожа так продубилась от работы, что стала непроницаемой для воды.

– Все дело в воде, – приговаривал он. – Ведь мертвец в основном гниет от воды, а не от червей. Спроси старого могильщика Тома, он подтвердит.

Может, и вправду старика Генри девять лет не брала влага? А тогда, узнав, что я отправляюсь в столицу, он попросил меня передать письмо его сыну, в котором он просил его сообщить о своих делах и послать отцу денег.

– Письмо Ричарду Филду?

Ричард был на три класса старше меня в школе и уже восемь лет как уехал из Стрэтфорда.

– Тощий, смышленый такой парнишка?

Да. Он всегда мечтал попасть в Лондон и говорил о нем не переставая. Дубильное дело его не интересовало, и он пошел на семь лет в подмастерья к лондонскому издателю Джорджу Бишопу. На первые шесть лет тот устроил его в блэкфрайерскую типографию к Томасу Вотролье.

– Так это у него ты отведал французского пирога?

Не совсем. Когда я пришел в Лондон, Филд еще работал у Вотролье. Ричард отличался большим упорством и небывалым терпением. И вот с письмом в кармане я перешел мост и очутился в Блэкфрайерсе. Я пошел искать типографию. На Вуд-стрит в доме под вывеской «Распахнутые крылья орла» я был околдован и оказался меж распахнутых ног Жаклин Вотролье.

– Так это она была французским пирогом?.. Интересно, готов ли наш пирог?

Первым, кого я увидел через распахнутую дверь «Распахнутых крыльев», был долговязый Ричард Филд. Он стоял у хозяйского печатного станка с перепачканными рукавами и большим чернильным пятном на правой щеке. Свежеотпечатанный лист размера кварто подрагивал в его чистых пальцах, а хорошо знакомые мне голубые глаза внимательно вглядывались в страницу. Он не сразу заметил меня, стрэтфордский силуэт в лондонском дверном проеме, и не сразу переключился с печатного ремесла на дубильное и на мысли о доме. Узнав меня, он широко распахнул объятия, улыбаясь тощим лицом, неуклюже обогнул верстак, шагнул по направлению к двери и решительно обнял меня, стараясь не испачкать мою одежду и не помять драгоценный лист.

– Уилл! – закричал он. – Уилл Шекспир!

Я почувствовал, как его локти вонзаются мне в ребра. От него пахло типографией – свежим и волнующим запахом новых книг. За его возгласом последовали шаркающие шаги из соседней комнаты, и невысокий человек с брюшком просунул голову в дверь и уставился на нас грустными карими глазами. Несколько сивых клоков волос еще торчало по бокам его головы, но макушка была практически лысая, засаленная и походила на головку чеснока.

– Месье? – вежливо обратился он ко мне, протягивая руку.

То был Томас Вотролье.

От Ричарда Филда исходил запах горячего печатного станка, аромат опасных метафор и запрещенных фраз. От него пахло книгами, их прелестью и таящимися в них обещаниями. Но очарование мгновенно рассеивалось при взгляде на месье Вотролье, и дух творчества, казалось, мгновенно угасал.

Не хотел бы я взглянуть на де Бошена[95], спросил он меня полусонно, или, может быть, на Бейлдонову «Книгу различных каллиграфических стилей»[96].

Если нет, есть немало других прекрасных произведений, стопы которых загромождали просторные помещения «Распростертых крыльев орла», фолиантов, совершенствующих ум. Было очевидно, что Вотролье выполнял сложные издательские заказы и гордился тем, что отдавал предпочтение фундаментальным трудам пугающей учености. Овидием и свежим ветром здесь и не пахло. «А женского духу здесь, наверное, и подавно никогда не бывало», – подумал я.

– А как ты развлекаешься? – спросил я Филда, когда его хозяин ушел, шаркая ногами, чтобы отыскать для меня копию последнего издания «Зерцала для правителей»[97].

– Дождись ужина, – прошептал Филд.

Я решил подождать.

Не успел я отпить и глотка бордо, как в комнату вошла она. Она появилась, когда я только отхлебнул дорогого французского вина, которое пробовал впервые в жизни. Должно быть, у меня перехватило дыхание. Я и представить себе не мог, что какой-то жалкий типограф, французский эрудит, чьи полки прогибались под тяжестью юридических и этических трактатов, мог быть обладателем такого изящного и изысканного тома.