Завещание Шекспира

Фрэнсис, она была само желание, воплощение сладострастия! Я невольно вдохнул и согнулся в три погибели на своей табуретке, давясь и брызгая слюной, ничего не видя от застилавших мои глаза слез, пока брызги вина летели у меня через нос и изо рта и стекали по подбородку. Месье одышливо поднялся и постучал мне ладонью по спине, а Филд, скаля зубы, беззвучно хохотал. Он улыбался от одного огромного уха до еще большего другого уха его асимметричной головы. Она нахмурила лоб, поджала губы и участливо зацокала языком, вставляя короткие сочувственные комментарии на родном языке. «O, ma foi! le pauvre homme! O, quelle dommage, c’est tant pis, nous avons tué le pauvre garçon!»[98] Полагаю, что я был для нее не более чем garçon, хотя она была слишком молода, чтобы годиться мне в матери, и выглядела гораздо младше своего сонного книгопечатника.

– Так это была Жаклин Вотролье?

От одного лишь ее имени по шву моей мошонки пробегает огонь желанья. Жаклин Вотролье. Она была смугла, но красива, ибо солнце Франции (и Венера) опалили ее. Она была желаннее всего, что я когда-либо видел или мог себе представить, – она затмила золотокожую Энн Хэтэвэй и всех Мэриэн из веснушчатого Уорикшира. Эта женщина была другой породы. Она возникла от логовищ львиных, от барсовых гор, ее волосы были смолянистые, как похоть, а ее укромные расщелины по-варварски черны от буйных волос. Мне дали глоток смертельного зелья, и мне хотелось пить с тех губ, долго, допьяна, не останавливаясь, до дна.

– Бокаль вина, Уилль?

Бокал вина, Уилл? О боже. Oui, madame. Ее платье коснулось моей ноги, когда она остановилась рядом со мной, чтобы наполнить мой бокал. Ее муж обсуждал с Филдом напечатанный тридцать лет назад «Альманах» Тоттеля. Хозяин типографии задумчиво размышлял:

– В то фремя я не нуждалься в Тоттель, – вздохнул он, – даже когда я ухаживаль за моя Жаклин.

Он покачал высоколобой головой над бокалом вина, не глядя на жену, предпочитая вспоминать времена, когда голову его еще украшали волосы, в груди горел огонь, а в сердце пламень и он не задыхался при малейшем усилии – днем и ночью. А я пока представлял себе босоногую Жаклин Вотролье крадущейся в мою спальню, легкий халат соскальзывает с ее плеч, и я пойман в сети длинных смуглых рук, она целует меня все слаще и слаще, ее французский язык раздвигает мои губы, а ее прохладная рука опускается вниз по моему животу, и я тихо говорю: «Милая», а ее пальцы протягиваются, чтобы сжалиться над моим горячим пульсирующим…

– Вы это хотить?

– Простите, мадам?

Мадам снова стояла рядом, на этот раз с большим блюдом, а Филд со смешком указывал на него пальцем.

– Наш друг замечтался.

Я непонимающе взглянул на него через стол.

– Прошу простить: мой утомленный мозг блуждал в забытом.

– Понятно. Хочешь отведать чего-нибудь французского?

– Что?

– Пожалуйста – анжело к вашим услугам.

– Прости, не понял.

– Fromage, дружище, превосходный нормандский сыр – такого ты у себя в Стрэтфорде и не нюхивал. Не заставляй же мадам прислуживать тебе весь вечер. Угощайся или ступай, похлопывай ушами[99].

Я взял кусок сыра, а мадам Вотролье отвела свою покрытую черным пушком руку и предложила блюдо Филду. Ее муж задумчиво вернулся к разговору о Ричарде Тоттеле, издателе с Темпл Бар.

– Тридцать лет, ma foi! quand j'etais un jeune homme[100].

Вотролье утверждал, что он родился в 1540 году, тогда же, когда и английский белый стих. Он выглядел старше своих лет. Юношей он был подмастерьем Тоттеля в издательстве «Рука со звездой», где они напечатали «Энеиду» Суррея[101] и «Песни и сонеты». Он опять с усилием поднялся со своего места и вернулся, дыша тяжело, как море, с довольно толстым томом в одну восьмую листа, который он кинул на стол среди сырных корок. То было второе издание «Альманаха» от 31 июля.

– Месье Тоттель редактироваль эту книгу апрель до август 57, mais второе издание, оно было сделано меньше чем за шестьдесят день. C'est formidable, n'est-ce-pas[102]?

Чтобы доставить удовольствие издателю, я с напускным интересом перелистал известные страницы. Книга содержала более трехсот любовных стихотворений в напыщенно-высокопарном стиле и отражала неуверенность в завтрашнем дне придворных того времени и их постоянный страх при малейшем пуке Генриха VIII.

– Я бы давать сорок шиллинг за один песня, если б я только имель один ночь, что я имел тогда.

Мадам Вотролье встретилась со мной глазами, и ее смуглая грудь залилась густым румянцем.

– Теперь я не иметь нужда любовная песня, mon Dieu, когда здесь есть другие строки, которые меня теперь подходят боле.

Это точно. Печатник не сдавался. Я заметил унылые стихи лорда Во[103] и прочел уместное в этой ситуации двустишие.

– Все страсти, похоти мою покинули обитель…

Месье подхватил строфу и закончил ее за меня с мрачным наслаждением, как размеренный звон погребального колокола:

– А годы в волосы вплели серебряные нити.