Завещание Шекспира

Дядя Генри говорил, что для туалета это было уместно. Публика в театре писала в штаны или делала чего похуже за сценой или даже на ней. Актерам было еще труднее. Репетиции с толстяком гарантировали непрекращающийся хохот с непроизвольными газоиспусканиями и, может, более того. Никто не обладал достаточно чугунными кишками, и пьеса с Тарлтоном редко проходила без песни и «случайной неожиданности». Зрители начинали посмеиваться еще до его появления на сцене. Они приходили в театр, ухмыляясь, расплываясь в улыбке, платили за место и смеялись при одной мысли о его предстоящем появлении на сцене. А как только старый клоун выглядывал из-за занавеса и они видели его жирную физиономию с широким носом, кудряшками волос, озорными усиками и прищуренными смеющимися глазами, они покатывались со смеху, не давая ему вымолвить и слова. Говорили, что Тарлтона слушала сама Дева Мария, а ангелы надрывали бока от хохота.

Большинство его шуток касалось либо рогоносцев, либо испражнений, и он обладал непревзойденной способностью импровизировать на эти две великие темы и удовлетворять потребность публики в остротах о спальне и в туалетном юморе, с бесконечными вариациями на излюбленную тему задниц. Кроме джиг и шуток он показывал несколько номеров, которых ждали с особым нетерпением, и он их исполнял независимо от пьесы и своей в ней роли. Будь он жив, когда я написал «Гамлета», моя пьеса предстала бы в совсем иной интерпретации. «Милостивые государи! Предлагаем вашему вниманию невероятные выходки господина Ричарда Тарлтона и его собаки, большое количество острот и танцев, а также выступление Ричарда Бербиджа в роли принца датского». Да, стоячие зрители с жадностью ловили бы каждый звук, как собачонка Тарлтона. Он даже научил ее проглатывать нечто похожее на собачье дерьмо. А может, это оно и было?

Однажды он разыграл шуточную дуэль на мечах и палках с собачкой самой королевы, Перрико де Фалдас. Он кричал караул и умолял ее милосердное величество отозвать свою собаку. Подыгрывая ему, ее величество приказала своим капельдинерам арестовать негодяя, потому что он так ее рассмешил, что она обмочила свои нижние юбки. Чего ожидать от монархини, которая развлекается такими шутками? Актеры не надеются разбогатеть за счет королевы, которая хохочет над таким шутом, и, когда он был при смерти, она отказала ему в помощи. Бедняга Тарлтон написал Уолсингему со смертного одра, умоляя взять под опеку его шестилетнего сына, как будто можно было снискать даже толику сочувствия у старого выведывателя мыслей, жесткого как кремень. Меня не можешь в смерти ты винить. Сгинь! Скройся с глаз моих! Пускай земля тебя укроет. Зачем киваешь головой кровавой. Кровь твоя застыла, без мозга кости и как у слепых твои глаза. Ты холоден, ты холоден! Смерть Тарлтона потрясла «Слуг королевы», они пали духом, и начались разброд и шатание.

Когда в то утро я взглянул в лицо шута, мне стало ясно, что передо мной руины человека. Он пережил себя. Толстые щеки распухли, а под глазами были такие черные круги, что было непонятно, как он вообще мог что-то видеть из останков своего лица. Потрескавшиеся губы дрогнули, пытаясь, но не будучи в силах разжаться. Он снова попытался что-то сказать, но вместо этого зашелся надрывным кашлем и обдал меня волной пивного перегара, щедро приправленного зловонием лука. Его дыхание было таким же несвежим, как и его шутки. Так вот как выглядел комедийный гений вблизи! Мне хотелось сквозь землю провалиться, но я вынужден был пробормотать какой-то бред о магии сцены и о том, что я явился из самого Стрэтфорда – на зов театра – и все такое прочее. Ему моя речь тоже показалась вздором. Он поморщился бы, если б мог. Где-то в складках сырого теста, которое когда-то было его лицом, шевельнулась память мышц, маленькие глаза сощурились, как две изюмины, и рот начал принимать неопределенно-извиняющиеся очертания. Устал как собака, парень, и после ночи с Вакхом башка трещит, сожалею, но я теперь хвораю, я уж не тот, что раньше, да и вообще слишком рано ты зашел, дружище, приходи попозже, например в октябре или когда я трезв, но лучше днем.

С превеликим облегчением я приготовился удалиться. Но в этот момент присущее ему добродушие взяло верх, он повернулся ко мне и переспросил: «Откуда, говоришь, ты пришел? Боже правый, из такой дали! А я едва могу доковылять до сортира». Он тряхнул поблекшими кудрями и снова отвернулся. Но два свечных огарка глаз в его толстой голове на секунду вспыхнули. «Стрэтфорд?» – потрескавшиеся губы затрепетали. «Ты говоришь – Стрэтфорд? Да, я частенько бывал на Эйвоне, был там в начале месяца, что правда, то правда. Скажи-ка, парень, а ты видел когда-нибудь мою пьесу?..»