Завещание Шекспира

Его жена резко встала и вышла из-за стола. Он грустно посмотрел ей вслед. И я тоже, отмечая покачивание ее бедер. Нетрудно было представить, что скрывалось под французским шелком. Гораздо труднее было представить себе лысого Вотролье юным любовником, а ножки чувственной Жаклин обвитыми вокруг него, ее руку – в его паху. Давно это было. Любил я в юности моей, когда Вуд-стрит покачивалась, как корабль, и раскинутые ноги под крышей «Распахнутых крыльев орла» поднимались к потолку, как мачты, сходящие с ума под звездами.

Но время подползло тайком,

И в лапах у него

Очнулся я в краю другом,

Не помня ничего.

 

Вотролье читал стихи, как могильщик, который так и не привык к своему ремеслу. Филд сидел, посмеиваясь в свой бокал. Он весь, казалось, состоял из локтей и коленей. Ничто его особо не волновало – ни вино, ни женщины. Так мы сидели под оплывающими свечами, пили вино и разговаривали, а старик Вотролье сокрушался о своей прошедшей молодости и плотских утехах. Волны вина поднимались и опускались, голубые прорези в ставнях потемнели, наступила ночь. Мадам не вернулась к столу. Должно быть, она была в мастерской, подсчитывала дневную выручку. Божественная женщина – уверял меня ее муж, но слова эти были произнесены со стоном, как будто его благословение было одновременно и проклятием. Я пьяно кивал и испытал чувство огромного облегчения, когда издатель наконец-то поднялся с места, задул свечи, утопающие в расплавленном воске, и пожелал всем нам спокойной ночи таким тоном, как будто то была наша последняя ночь на этом свете. В кровать, в кровать, в кровать.

Как уважаемому гостю, мне отвели лучшую опочивальню в доме. Я сел на край постели, баюкая монстра у себя в штанах и раздумывая, как бы мне его убить, не запачкав свежих хрустящих простыней Жаклин, когда без стука вошла она сама.

В руках она несла тазик с водой для умывания. Я поднялся, чтобы взять его у нее, и заметил ее обнаженные по самые плечи руки. На ее платье не было корсета, и в свете свечей выделялась белая сорочка, из которой, как шеи лебедей, простирались две руки, предлагавшие мне воду. Наши руки сомкнулись на краях тазика, вода поблескивала при свете свечей, но я не решался взять его. Я стоял и, разинув рот, глядел на ее подмышки. Я был прикован к виду волос, которые густо выбивались из-под них, поблескивая перламутровыми бусинками пота. Мне подумалось о ее полуночных зарослях кое-где пониже, вверху перевернутого наконечника стрелы, указывающей на частную собственность мрачного издателя-француза. Как могла она сейчас уйти и раздеваться перед маленькой пучеглазой лягушкой, которая когда-то была французским принцем?

– Уилль! Ты разлиль вода!

Руки мои дрожали, расплескивая серебристую воду через края таза, который все еще был между нами. Чтобы унять дрожь в руках, я схватился за него еще крепче, и он стал колышущейся сетью света и тени. Мы глядели в него, как в колдовской круг, в котором можно было прочесть наше будущее. Жаклин Вотролье мерцала при свете свечей, как призрак.

– Жаклин, – сказал я, – я английская мошка, которая летит на твой французский огонь, и я счастлив в нем сгореть.

– Уилль!

Когда б теперь мне умереть пришлось!

– О Уилль, ти не должен говорить мне таки весчи.

Мы продолжали стоять, как два континента, разделенные волнами моря, – Франция и Англия, глядящие друг на друга, и надежда снова реяла в воздухе. Ее речь казалась мне щебетаньем птицы.

– Уилль, поставь же таз, s'il te plait, прошу, поставь!

– Жаклин, прекрасная Жаклин, скажи что-нибудь еще на своем ломаном английском. Твой голос – музыка.

Она улыбнулась белозубой улыбкой. Я вспомнил чесночное рыло старика Вотролье, с обломками почерневших зубов – теми несколькими оставшимися в живых обелисками, похожими на стоячие камни, – и его собачье дыхание.

– 0,bon Dieu! Les langues des hommes sont pleines des trumperies[104]! Oui, милая Жаклин, oui, oui, ти так корощо гворить, и да, язик мусчин – польний обман. Но все же – ты мне нравишься, Жаклин, нравишься, и я сгораю в огне желанья. Так мало дав, меня ты покидаешь? Черные глаза блеснули.

– Какой подарок ти кочешь?

Как будто покачивая в колыбели земные океаны, мы нагнулись и медленно поставили таз на пол. Потом мы встали, исступленно посмотрели туда, где нас уже ничего не разделяло, и, как бешеные псы, набросились друг на друга.