Завещание Шекспира

Да оно и не нужно, когда очередь в театр длиннее, чем в публичный дом. И театр, и бордель предлагали облегчение, освобождение от мерзости жизни. Театры цвели буйным цветом по всему Лондону: «Лебедь», «Фортуна» и «Надежда» раскрылись, как цветы, как обнажающиеся проститутки.

– И «Роза» тоже?

Она превратилась в розу мира, стала Великой Блудницей, построенной великим повелителем борделей, сводником и ростовщиком Хенслоу[92], среди притонов свободного города Клинка[93], рекой Темзой и Мэйд-Лейн. Когда я появился в Лондоне, он и его зять Нед Аллен[94] еще его строили. Открытие «Розы» сопровождалось триумфом. Марло прибыл из Кембриджа с сенсацией в кармане – рукописью новой пьесы. Литературная бомба бабахнула в «Розе» и смела все преграды пред Марло. Ему было двадцать три года, и до удара клинком в мозг ему оставалось жить всего семь лет. Но уже появился на свет «Тамерлан», и Аллен как будто был создан для этой роли. Хенслоу упивался успехом, и, пока не открылся «Глобус», «Роза» была цветом Лондона.

– Или дорогой в ад.

В 88-м году, чтобы быстро и недорого попасть в преисподнюю, нужно было всего лишь купить билет за один пенс на представление в «Розе». Пуритане люто ненавидели пьесы, больше, чем табак, вино и уличных девок, потому что театры были общедоступны и путешествие в ад можно было позволить себе хоть каждый день. Посетителей театра ожидала кара Господня. Блудницы предлагали на продажу свои розы, а в «Розе» Хенслоу – розе всего мира – самые дешевые стоячие места у сцены были в шесть раз дешевле, чем оплата услуг рядовых проституток. Известная шлюха Нэль Фарзинг, которая днем и ночью распускалась и увядала в Мэйд-Лейн, всего лишь в нескольких ярдах от самой «Розы», брала значительно дороже. И хотя «Роза» была адом, там было интереснее, чем на небесах, где радости рая мерялись пуританским аршином. В ледяной сосульке на бороде голландца было больше радости и смеха, чем в таком раю.

– Какой неожиданный образ!

Проститутки не сильно отличаются от актеров – и те, и другие притворяются за деньги, и те, и другие симулируют конец и снова оживают. Но пуритане доверяли проституткам больше, чем актерам. Пользуясь логикой Книги Бытия, богословы утверждали, что блудницы берут свое начало от Евы, посему блудницу нетрудно понять и простить. Ее легко узнать – каждый шаг приближает ее к смерти и аду, она – котел порочной похоти, и без Евы не было бы блуда. Не было бы Евы – не было бы греха; не было бы греха – не было бы проклятия; не было бы проклятия – не было бы спасения, а значит, не было бы ни Христа, ни Церкви, ни папы, ни Реформации, ни пуритан, чтобы противостоять самой Великой Блуднице, великому Вавилону. Шлюхи Лондона были оправданием существования пуритан, без них пуритане не имели бы смысла. Их церковь нуждалась в блуде не меньше, чем в нем нуждалось падшее мужское население Лондона, блудящее на протяжении всей своей жизни.

– А актеры?

С актерами все было сложнее: они происходили не от Адама и Евы, а были порождением дьявола, который на мировой сцене предстал в обличье змеи. То был первый в мире театральный костюм, и дьявол был первым и самым блистательным актером. С его языка капал мед, Ева выслушала его и поверила ему, пала, и ее обнаженный пупок стал входом в театр. Пуритане и актеры были непримиримыми врагами. Наши ложные кумиры украшали стезю в ад: Дик Тарлтон, Нед Аллен, Билл Кемп были цветами, которыми была усеяна та стезя – актеров проклясть было легче, чем шлюх.

– Потому что что вы развращали толпу?

Шлюха обслуживает одного клиента за раз. Если через нее проходит дюжина человек за день, ее гибельный бизнес идет лучше некуда. А актер одним-единственным монологом и даже словом мог завладеть целым зрительным залом.

– Да, зрители слушали вас затаив дыхание.

Как будто голод рос от утоленья. Поверь, иногда не нужно было и слов: ни хриплой прерывистости дыхания, ни широких жестов, ни даже паузы. Достаточно было одной мысли о молчанье: умереть – уснуть – и только.

– И только.

Я пригвождал к земле зрителей, толпящихся у сцены, и заставлял замереть аристократов в театральных ложах, я отвлекал их от амвонов проповедников, завлекал в театр – их рукоплескания гремели, как эхо; и они затаив дыхание ожидали следующего слова, следующего звука. О да, актер был способен на это и на многое другое. Он был богом тех, кто толпился у сцены, и кумиром аристократов. Проповеди пуританина, ораторствующего как Нестор, такой власти над публикой не имели. По пути в театр через пустошь публика проходила мимо призраков велеречивых проповедников прошлого и втаптывала их в маргаритки. Раньше главным орудием был страх, а теперь соблазн поборол страх, соблазн пропитывал воздух – нет, соблазн был тем самым воздухом, которым мы дышали. И это приводило пуританина в ярость.

– А как же совесть, мораль, божественный разум?