Заветная вода

Сирена умолкла. Теперь раздавался новый голос. Ровный баритон. Холодный. Уверенный в себе. Чуть брезгливый.

— Сейчас, профессор… — залопотал дежурный. — Конечно… Сазонов! Кто у нас с Владивостокского поезда?

"Профессор… — подумал Петр. — За нами… это же мы — с Владивостокского поезда…"

Но он не мог проговорить ни слова. Не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

— Это я! — Петр понял, что кричит их мимолетный знакомый — Викентий. — Я к Чижову… я больной!.. Я с Владивостокского поезда!..

"Что он врет?.. — думал удивленный Петр. — Это не он… или мне так снится?.."

— Вы думаете, я не знаю своих пациентов? — проговорил профессор презрительно. — Вон тот мальчик. В углу.

— Он спит, профессор… — забормотал дежурный, прервав экстатические возгласы самозванца. — Эти двое то ли пьяные, то ли под снотворным…

— Ничего, — сказал профессор. — У меня санитары. Где его вещи?

— Сазонов! — закричал дежурный. — Где его мешок?

Что-то зашуршало.

— Это не все, — сухо сказал профессор.

— Сазонов! Что еще при нем было?

— Пивная бутылка, — отозвался Сазонов. — Начатая…

— Так давай! Себе, что ли, зажал?..

"Валя плакала, когда вспоминала об этом человеке… — вспомнил Петр. — Там был надрыв, там была мука… и тайна какая-то… надо ему рассказать про Валю… он же никогда не узнает… Может, хоть Сеня подаст голос…"

Снова взвыла резанувшая уши сирена — поверещала немного и стала удаляться, медленно, медленно, пока совсем не утихла.

"Уехали… — подумал Петр. — Все…"

Он приготовился расслабиться, отрешиться от забот, в которых его крутило всю последнюю неделю, но рядом опять зашумели, захлопотали, и кто-то спросил:

— Этот у нас с Владивостокского поезда? Ну-ну… допрыгался. Приметы прислали.

— Я не с Владивостокского! — заорал Викентий, как ошпаренный. — Это не я, начальник! Близко не подходил… кого хочешь спроси!

— Спросили уже. Все твои приметы… рост приблизительно сто семьдесят пять сантиметров… телосложение худощавое… глаза зеленые… на руке татуировка…

"Как это… — думал Петр, безразлично внимая воплям Викентия. — Должны быть приметы Сени… при чем тут Викентий… ах, да: мне это снится…"

И он заснул тяжелым, свинцовым, непроглядным сном, в котором не было ничего: ни сновидений, ни блаженного отдыха, ни даже проблесков сознания. Небытие. Вычеркнутое время.

Он проснулся — с ватной головой — от промозглого холода. На него, насупившись, смотрел незнакомый лысоватый милиционер.

— Как себя чувствуете, гражданин? — спросил он недоверчиво. — Мы вас хотели уже в больницу…

— Хорошо, — сказал Петр.

Он и вправду чувствовал себя хорошо. По-новому. Словно отрезало что-то в его прошлом и он начинал день с чистого листа. Его тело избавилось от болезни и казалось бодрым. Но в голове была усталость, словно он где-то блуждал окольными, перепутанными путями и теперь не знает, выбрался ли в конце концов на твердую дорогу.

— Я могу идти? — спросил он.

Его никто не держал. По зеркальному полу полупустого вокзала ходили патрули. Петр навалился на тяжелую дверь и выбрался на площадь. Где-то прозвенел ушедший трамвай. По ступенькам спускались пассажиры, которые приехали утренним поездом. Мимо узорчатых башенок Казанского вокзала солдаты буднично везли на веревках по воздуху длинный мешок-аэростат, стараясь не зацепить провода, перечеркивающие вымытое утреннее небо. В городе была другая жизнь, и Петру рукой подать было до дома — большой наркоматской квартиры с массивной мебелью, на которую гости, несмотря на барский метраж, постоянно натыкались, отмечаясь у всех острых углов. До липовых веток за окном, которые перед его отъездом изнывали, ожидая сладкого цветения. До дворника Алима, который никогда не снимает клеенчатый фартук, до лифтерши тети Нади, которая умеет вязать носки на четырех спицах. До друзей-однокурсников, до коллег по институту, до научного руководителя. До занудного тестя, который найдет причину, чтобы придраться к непутевому зятю, сорвавшему кандидатскую диссертацию, к его аппендициту и к самой войне. До Лены с ее платьем цвета топленого молока, с ее непредсказуемой траекторией по узловым точкам их совместной судьбы и с ее ореховыми глазами, которые, кажется, знают о жизни все. До того, что навсегда изменит его жизнь. Если ему повезет прожить еще немного. Он только сейчас обнаружил, что не расспросил всезнающего Сеню о собственной судьбе. Впрочем, может, и правильно — не надо.

Он хотел уже идти к остановке, но тут захрипел и прокашлялся черный репродуктор, и люди, которые двигались по площади, замерли. Петр подошел ближе и встал рядом с пожилыми женщинами, которые, когда объявили сообщение, ахнули и зашептали между собой: "Сталин… Сталин!"

"Вот оно… — вяло, с горьким юмором подумал Петр. — Донес свою воду… не зря мучились".