Заветные поляны

Столпившись возле крыльца, деловито мыли сапоги. Забрызганные цементом фуфайки, пиджаки развесили на ограде. И долго бренчали умывальником. Мужики как-то услужливо потеснились, уступая мне место, и Фома подлил ковшичек теплой воды. Жгуче саднели, сильно болели мои красные мозоли.

Внимание мужиков похоже на снисходительность: ты тут гость, а не работник, не все здешние заботы, тревоги и радости близки и понятны тебе. Такое отношение приходилось испытывать при исполнении служебных обязанностей, когда ездил командированным комсомольским инструктором. А почему в деревне, где еще помнят тебя ребенком, вдруг остро почувствовалось, что ты приезжий?

Николай, конечно, меня не выделял. И во время работы не разговаривал со мной, лишь ревностно наблюдал. Наверно, ему неудобно за брата, даже стыдно перед мужиками. Трудно было понять. А должно бы мне по-братски почувствовать настроение Николая в торжественный момент: закладывали фундамент собственного дома на отцовском подворье. Если откровенно, дом этот для меня ничего тогда не значил еще: ну, строим, видимо, требуется так… С неясной тревогой думалось о том, что вот еще раз встретились два брата и почему-то не испытали взаимной радости, безоглядной доверчивости, волнение родства. Но ведь кровь нашу никто не подменял…

Молчаливо и как-то сдержанно усаживались за стол. Фома каждому определил место. В своем доме он совсем переменился: степенно держался, с достоинством, и говорил тихо. Перед женой оправдался: не пришел помочь, потому что Николаю в такой день заботиться положено.

— Тебя только слушай, — отозвалась Анна, накрывая второй стол. Он предназначался для детей. Тут должны были сесть двойняшки-школьники Костя с Федей и две девочки-погодки, еще не школьницы, Лена и Тамара. Дети пришли, поздоровались с поклонами и заняли свои места. Разобрали ложки, поглядывая друг на друга, сдержанно начали есть.

Мне было отведено место между Николаем и Фомой, как раз напротив Кири Желткова. Киря, как назло, выпустил на раскрасневшую физиономию неопределенную, выжидательную улыбку. Опять кольнуло ощущение себя нездешним, чужим человеком.

— Ну, мужики, поднимайте по чарочке для аппетиту, — словно бы в отдалении сказал Николай, толкнул меня плечом и улыбнулся. — Давай, браток, за встречу. — Смотрел он пристально, тепло, и я увидел в плотной голубизне его глаз свое отражение — так близко мы были…

Мужики выпивали солидно, обстоятельно, как и работали. Покрякав и попыхтев от удовольствия, закусывали кто огурцом, кто кусочком черного хлеба, кто борщом из общего блюда. А передо мной стояла тарелка. Я выпил залпом маленький граненый стаканчик, меня передернуло: водка была плохая.

— Непривычный, что ли? — удивился Желтков. — Закуси. Ешь знай, наворачивай, чтобы за ушами трещало, привьется тогда. Кто не ест, тот не работает.

— Ему и блюда-то наши, поди, не нравятся, — сказала хозяйка, придвигая тарелку с кусочками жареного мяса. Она заботливо оглядела стол, пошепталась с мужем и быстро принесла из-за перегородки бутылку «Рислинга»:

— Можа, етова братику лучше.

Работники переглянулись, а гостю пришлось несвязно и смущенно объяснять, что он такой же, как все, к виноградным винам непривычный, что в городе выпивки случаются не реже и водку пить умеют. А раз так — застолье решило: пусть закусит гость под «диктовку» и примет вторую дозу «Российской».

— Это ни к чему. Ежели сам пожелает, — заступился Николай.

Деревенские предались легкой застольной беседе. Я вставил несколько слов ни к месту и замолчал.

Оглядывая уют деревенского дома, увидел на переборке фотографии в застекленных рамках, среди них одну, знакомую с детства… И послышался голос покойной бабки Матрены: «Береги, Митяня… И меня, старую, не забывай, нет-нет да и подай весточку».

Мужики галдели, а я беззвучно повторял: «Береги, Митяня. Береги, сынок. Береги, братушка. Береги, земляк».

Николай опять толкнул меня плечом незаметно для других и улыбнулся.

— Ишь, братки, рады, что встретились, — Киря хихикнул и, похлопав белесыми ресницами, громко, с откровенной придирчивостью спросил: — А скажи, ты, горожанин, под какой фамилией сюда прибыл. Тут у нас баяли, что ты фамилию сменил?

…Толкнув обеими руками дверь, я вышел на крыльцо и почувствовал ударивший в спину грохот и шум голосов… Передо мной соединились в огромную вибрирующую плоскость дальний, обметанный озимыми увал, близкий покосный луг и перелесок между ними, синеватые тесовые да белые шиферные крыши. На этой плоскости появилась в отчетливых очертаниях большая пятистенная изба. Там, в ней, возле крайнего к веранде окна, я увидел себя. Но изба исчезла, словно растаяла. Приближаясь к тому месту, где она была, на запущенном огороде несколько раз оступился, наверно, ноги попадали в межи. По этим межам, бабка Матрена рассказывала, я делал первые шаги. Только половинки перегоревших кирпичей остались от нашего дома. Поднял одну и, стиснув зубы, размахнулся, но не бросил, а бессильно уронил… И все, что за многие годы скопилось во мне горестного, прорвалось глухими рыданиями…