Зависть: теория социального поведения

Эсхил говорил о зависти богов как о почтенной и очень древней доктрине. Доддс отмечает, что идею о том, что слишком большой успех, если им хвастаться, навлекает сверхъестественную опасность, можно обнаружить в различных, не зависящих друг от друга культурах. Следовательно, она должна иметь глубокие корни в человеческой натуре, как показывает наш собственный обычай стучать по дереву сразу после того, как мы обронили оптимистичное или хвастливое замечание, о котором последующие события могут заставить нас сожалеть[181].

Леви-Брюль и другие обнаружили у примитивных народов не связанное с этикой верование, что осознание человеком собственного благоприятного положения навлекает опасность со стороны некоей силы. Это представление появляется в форме этического предписания в Древнем Китае: «Если ты богат и знатен, ты становишься гордецом и подставляешь себя под неминуемую гибель. Если у тебя все хорошо, разумно держаться в тени» (Дао Дэ Цзин, IV в. до Р.Х.).

В связи с этим невозможно не вспомнить песню из американского мюзикла «Оклахома!» («Я чувствую себя прекрасно, все идет у меня как по маслу»): несомненно, то, что такая песня могла стать популярной и даже войти в фольклор, свидетельствует об относительной беззаботности американского национального характера и относительной свободе американцев от страха перед божественной завистью – факт, имеющий решающее значение. В большинстве культур эти пышущие самодовольством слова посчитали бы вызовом судьбе.

Доддс также ссылается на Ветхий Завет, в котором зависть Господа упоминается несколько раз, например у Исаии (10:12 и сл.), и предполагает, что несдержанное бахвальство персонажей Гомера объясняется тем, что в это время зависть богов не воспринималась серьезно. Лишь во времена поздней архаики и ранней классики страх перед phthonos приобрел масштаб угрозы почти что религиозного характера. Затем это понятие постепенно стало морально-этическим: дело не только в том, что сам грех слишком большого успеха влечет наказание божественной силой просто потому, что эта сила завистлива; считается скорее, что успех ведет к koros, самодовольству, которое в свою очередь порождает hubris, наглость уверенного в успехе человека. И за это следует наказание[182].

Как и Нильссон, Доддс склонен искать для страха перед божественной завистью социологическое объяснение: человеческая жизнь в Греции была скудной и опасной; ответственность за популярность идеи, что несчастья богатых, знатных и знаменитых угодны богу, могли нести классовые конфликты, изменения в социальной стратификации и общий социальный прогресс прежде угнетенных элементов населения. По контрасту с Гомером, у которого богатые люди обычно были особенно добродетельными, Гесиод, певец илотов, как назвал его один царь, транслирует идеи божественной распределительной справедливости[183].

Наиболее решительная попытка предложить объяснение этому с позиций классовой борьбы принадлежит Свенду Ранульфу в уже упоминавшейся работе. Доддс допускает, что phthonos можно рассматривать просто как проекцию чувств неудачника по отношению к успешному человеку, и справедливо замечает: «Конечно, божий и человеческий фтоносы имеют много общего – например, оба проявляются через дурной глаз». Однако потом Доддс стремится сузить объяснение Ранульфа, вспоминая замечание Пиаже о том, что иногда дети думают ровно противоположное тому, чего они на самом деле хотят, как если бы действительность намеренно препятствовала исполнению их желаний. Доддс соглашается с А. Р. Берном (A. R. Burn) о наличии таких мыслей у Гесиода. Он приписывает их эмоциональной ситуации молодого человека, который, как греки того времени и как дети нашей западной культуры, страдал от очень жесткого родительского воспитания, оспариваемого им неявным образом. Таким образом, возникшее в результате вытесненное чувство вины породило установку такого недоверия к реальности, что даже подлинные желания скрываются, если это возможно[184].

Мы предложим куда более простое объяснение: наблюдаемую у детей тенденцию, так сказать, телеологически сохранять в качестве потенции то, к чему они стремятся, думая ровно о противоположном, можно найти во многих табу примитивных народов, которые всегда обозначают пределы того, чего они боятся, или того, чего они желают, чтобы предотвратить первое и воспрепятствовать потере второго. Но за этим стоит всего-навсего общий страх, что зависть сотоварищей, сублимированная в форме внушающих неясный страх духов или сил, может помешать исполнению желания, если о нем станет известно.

«Удовольствия запрещены!»