Зависть: теория социального поведения

Мы знаем, что нет более сильного и более первичного стимула для зависти, чем распределение неравных порций пищи. Возможно, человеку проще всего примириться с этим переживанием, когда распределяющий, который имеет право распределить «несправедливо» (в смысле «хозяина» в притче о работниках в винограднике), воспринимается реципиентом как некто, стоящий на вершине социального устройства, и как кто-то, против чьей мудрости и слова не может взбунтоваться никто. По этой причине у социальных систем, управляемых монархией, обычно меньше проблем с завистью, чем у демократических систем, в которых распределение дефицитных благ столь же необходимо, но не воспринимается как безупречно легитимное.

Грекам этого периода могло казаться очень вероятным, что действительно неравенство человеческой участи объясняется действием управляющей силы, которую невозможно персонифицировать. В результате они чувствовали, что лучше не стараться визуализировать или представлять себе конкретно распределителя судеб, чтобы из-за того, что наши мысли направлены на это божество или на этого концептуально воображаемого демона, «он» или «она» не заметили нас и не начали размышлять, каким должен быть наш удел. Человек чувствует себя в наибольшей безопасности, когда тот, кто распределяет судьбы, остается для него анонимным, когда его судьба – это, так сказать, то, что он вытянул в лотерее. Если слишком очеловечить распределителя судеб, мы бы непременно приписали ему либо зависть, либо «бухгалтерское» чувство справедливости. Поэтому маловероятно, чтобы тот, кому до сих пор действительно везло в жизни, верил в антропоморфного распределителя, который несколько лет спустя мог бы сказать: «Этот человек достаточно долго вытягивал счастливые билеты, теперь я выдам ему несколько несчастливых». Только Зевс как верховный судья жизни и смерти иногда появляется на сцене, как например в «Илиаде», где он управляет битвой совместно с Судьбой. Поскольку никто не может «вытянуть» смерть больше одного раза, в отличие от многих тысяч счастливых и несчастливых билетов, которые выпадают человеку за время его жизни, то представление о конкретном божестве, которое держит весы судьбы и решает, когда пришло время того или иного человека, вынести легче; оно даже успокаивает[173].

Нильссон приводит некоторые эпизоды из Порфирия, связанные с культом Аполлона у греков, представляющие собой характерные примеры попыток предотвратить зависть других. В сравнении всегда участвуют две принесенные божеству жертвы: одна великолепная, например стадо скота, вторая убогая, например несколько пригоршней зерна из мешка. Когда бога спрашивают, какая из жертв ему более угодна, он неизменно указывает на меньшую. Мы имеем возможность глубоко проникнуть в стоящие за этим психологические мотивы, когда бедняк, пожертвовавший пригоршню зерна, высыпает на жертвенник весь мешок, после чего пифия говорит ему, что теперь он стал в два раза более отвратителен богу, чем был угоден ему до того. Нильссон заключает: «Эта история не о чистой и нечистой совести, не о контрасте бедности и богатства или чистого и нечистого; она о хвастовстве и тщеславии… в ней подчеркивается, что человек не должен упиваться своим благочестием и демонстрировать его…»[174] (О последствиях такого поведения нет нужды напоминать. Во время «охоты на ведьм», например в Новой Англии, жертвами часто становились крайне благочестивые люди, демонстрация которыми набожности навлекала на них зависть других.)

Христианство смогло только отчасти решить социальную проблему того, как верующий перфекционист может защититься от зависти и агрессии других, которые, в его глазах, менее совершенны. Ведь в монастырях, местах, где устранены почти все причины для взаимной зависти, завистливая подозрительность направляется именно на чрезмерное усердие других в отношении своих религиозных обязанностей и религиозного совершенствования.

Немезида

Античную концепцию божественной силы, представляющей принцип зависти, чаще всего связывают со словом «Немезида». У Гомера оно означает просто неприязнь, отвращение к несправедливости. Богиня Немезида появилась гораздо позже; она – страж справедливой меры (никто не должен иметь слишком много или слишком мало), но также и откровенный враг чересчур большого счастья.