Зависть: теория социального поведения

Уже у Геродота Нильссон обнаруживает склонность называть божество «завистливым». Он использует слово phthonos, встречающееся также у Пиндара, в качестве обозначения Немезиды. Однако Нильссон не уверен, следует ли переводить это как «зависть», поскольку, с его точки зрения, у «зависти» слишком негативные коннотации[175]. «Столкновение человеческой спеси (hubris) с последствиями божественного мщения (nemesis, Немезиды) появляется рано. У Гомера, который использовал оба термина, hubris означает самонадеянность, попрание порядка. В основе этого, применительно к мойрам, лежит представление о том, что человек взял порцию больше, чем ему положено. Постепенно из этой идеи выросла идея справедливости. Позже она стала означать не только равенство перед законом, но и «справедливую долю государственных благ, и материальных, и духовных. Эта идея равенства имела глубокие основания; она была движущей силой в борьбе за тип государственного устройства, и на ней была построена демократия»[176].

Как это ни странно, как показывает Нильссон, представления о hubris и nemesis постепенно стали применяться к распределительной справедливости в жизни индивида: «Чем выше человек забирается, тем ниже он должен упасть для того, чтобы было достигнуто равновесие. Благополучнее всего тот, чья удача невелика, потому что и неудача его будет невелика»[177]. Уже здесь ясно представлено избегание зависти в той форме, в которой его можно найти практически в любой культуре.

Нильссон не оставляет сомнений в том, какую роль играли у греков зависть и страх перед ней. Он ссылается на исчерпывающую работу Свенда Ранульфа, с одним из выводов которого он, однако, не согласен: «Зависть действительно является выдающейся чертой, особенно свойственной афинской демократии, но поскольку Ранульф приводит в основном примеры божественной зависти, он совершает ошибку, воспринимая, подобно Гомеру, богов по отдельности, в то время как на самом деле зависть приписывается только богам в целом, а также отделяя это представление от представления о судьбе, с которым оно неразрывно связано»[178].

Нильссон приводит многочисленные примеры древнегреческих размышлений, согласно которым каждый человек должен платить за счастье несчастьем. Софокл, Пиндар, Геродот и другие снова и снова возвращаются к этой мысли; ее самым ярким выражением является, вероятно, рассказаная Геродотом история о Поликрате и Амасисе, знакомая нам по балладе Шиллера «Поликратов перстень». Нильссон выбирает эту конкретную историю в качестве иллюстрации тезиса о том, что чрезмерная похвала приносит несчастье. Ее следует нейтрализовать с помощью самоуничижения, например плюнув на человека или сделав по его адресу неприличный жест. В этом отношении древние греки вели себя так же, как нынешние примитивные народы. То, с чем мы сталкиваемся здесь, – это комплекс «дурного глаза». Крез, согласно Геродоту, был наказан судьбой за то, что считал себя счастливейшим из людей. Опять и опять мы обнаруживаем предупреждения и пословицы вроде этих: «Божественная молния поражает самых крупных животных, самые высокие здания, самые высокие деревья», «Бог лишает силы то, что выделяется».

Нильссон справедливо предполагает, что такой взгляд на жизнь ведет к пассивности. «Поскольку великие мира сего больше всего подвержены ударам судьбы, лучше быть одним из малых сих»[179].

Действуя перед лицом божественной зависти

Это мнение Нильссона совпадает с моим тезисом о сдерживающем влиянии зависти во всех обществах. Однако Нильссон задает важный вопрос: почему страх перед hubris и nemesis не препятствовал грекам наслаждаться действием и победами? Он находит по крайней мере частичный ответ в том, что зависть была притуплена, поскольку с ней идентифицировался не какой-то конкретный бог, а лишь абстрактная божественная сила – в конечном счете, что-то вроде судьбы. Что будет, то будет. Если я предназначен достичь чего-то, что обрушит на мою голову гнев Немезиды, то такова часть моего удела. Простой фатализм вернул человеку так много мужества и воли к неповиновению, что он был готов к риску навлечь на себя зависть богов, а не просто дрожал перед ней[180].

Британский историк античности Эрик Доддс в своей глубокой работе «Греки и иррациональное» (The Greeks and the Irrationa)(1951), обсуждая работы Ранульфа и Нильссона, делает попытку дать более масштабную интерпретацию божественной зависти. Он использует не только этнографические данные других культур, но и современные психологические теории. Его взгляд на этот феномен позволяет мне включить его в мою общую теорию зависти.