Заводная обезьяна

Стоять на вахте у штурвала в трусах было не положено, и Фофочка жестоко мучился, закисая в рубашке и полотняных  брюках.  Черный  шарик  на  рукояти штурвала был скользким и гладким на ощупь.    

Фофочка первый заметил на непривычно  четкой  сегодня  линии  горизонта белую точку какого-то корабля и доложил вахтенному старпому Басову.    

Басов взял бинокль и сразу  узнал  "Есенина".  "Есенин"  был  немецкой постройки и чуть отличался от других больших морозильных траулеров  контуром стрел и мостика над слипом. Минут через двадцать показался и "Вяземский".    

Капитан Арбузов в  радиорубке  беседовал  по  радиотелефону  с  другими капитанами, договаривался о встрече и в предвкушении этой встречи и выпивки нетерпеливо крутился на винтовом стуле.     

Каждый из трех капитанов втайне не хотел принимать гостей, а хотел быть гостем сам. Нет,  не  жалко  ни  столичной  водки  московского  розлива,  ни созвездий  армянского  коньяка,  "и  икры   астраханской   и   прочих   яств капитанского резерва, а просто каждому  из  них  хотелось  глянуть  в  новые человеческие лица, побывать в другом, пусть очень похожем мире, но  все-таки другом. Наконец договорились съехаться в 13.00 на "Вяземский" к Кисловскому.    

К полудню суда подошли совсем близко друг к другу, так  что  уже  можно было различить на носу и верхней палубе отдельные фигурки. Все, даже  ребята из машины, высыпали на палубу, махали руками,  просто  глазели,  критиковали облезлую краску на носу "Есенина", грязные подтеки  на  корме  "Вяземского", искали, к чему бы еще придраться, и, не находя,  посмеивались  над  собой  и своим "пароходом", тоже уже далеко не парадного вида. За долгие дни плавания они повидали немало разных посудин: турецкие буксиры под Стамбулом, заросшие жирной грязью под самый клотик,  длинные  гладкие  танкеры  фирмы  "Шелл"  с эмблемой-ракушкой  на  трубе,  новенькие  американские  лесовозы,   нахально плавающие под флагом Либерии, серые, юркие, как мыши,  тунцеловы  японцев  и даже сияющий, белый итальянский лайнер, похожий на самолет своими  изысканно современными линиями.    

Но тут были свои. Свои. С серпом и молотом на трубе. Это большое дело - в Гвинейском заливе, в 200 милях от экватора, встретить своих. Это – очень большое дело...    

За разговорами на палубе никто и не заметил, как быстро  надвинулись  с юга и повисли низко над мачтами плотные,  крутые  тучи.  Вернее,  была  одна туча, лишь условно делимая страшными  переливами  сиреневых  тонов.  Мертвый штиль пал на море, вода сразу стала непрозрачной и казалась на  вид  липкой, как нефть. Ливень без разгона ударил сразу  в  полную  силу.  Океан  вскипел миллиардами белых воронок, зашипел, но в следующее  мгновение  грохот  воды, бьющей в траулер, уже  заглушил  и  это  шипение,  и  радиоголос  четвертого штурмана, приказывающий задраить иллюминаторы, и все другие звуки.    

Над океаном почти во всю его ширь бились молнии. Стена воды в несколько километров толщиной едва пробивалась  их  светом,  ветвистые  стволы  молний размывались, лохматились и прыгали, преломляясь в неразделимых струях ливня. Гром был где-то далеко. Он глухо бродил  по  горизонту,  казалось,  там,  на границе неба и  океана,  по  бесконечной  чугунной  плите,  катают  огромный чугунный шар.    

Капитан Арбузов не успел еще разозлиться на ливень, который  задерживал его отъезд, как  все  разом  кончилось:  тучи  передвинулись  с  невероятной скоростью, разом пропали, в тот же миг распогодилось. В нашей северной жизни так не бывает никогда.    

Выглянуло  солнце.  Было  видно,  как  над  заблестевшими  после  ливня траулерами потянулись с мокрых потемневших палуб легкие и нежные, как  дымок костра, струйки пара.    

Отдали команду спускать  шлюпку  по  правому  борту,  палубная  команда засуетилась, забегала. Шлюпка идти не хотела,  припадала  на  корму;  блоки, тронутые солью, визжали на разные голоса. Потом шлюпка  все-таки  пошла,  но пошла рывками  и  опять  как-то  наперекосяк.  Вахтенный  штурман  кричал  и матерился с мостика.    

Капитан Арбузов  побрился,  принял  душ,  набрав  в  ладонь  одеколона, яростно похлопал себя по шее и щекам, начал одеваться, косясь в  зеркало.  В зеркале смотрел на него курносый молодой мужик, с курчавой, изрядно, правда, заросшей головой,  в  свежей  белой  рубашке  апаш  и  светло-серых,  хорошо отутюженных брюках. Он подмигнул ему, взял со столика заботливо завернутый и перевязанный  кладовщиком  Казаевым  пакет  с  "гостинцем"  -  две   бутылки "Юбилейного", банка черной икры, замороженный лангуст (для такого  случая  и припасал капитан лангуста) - и вышел из каюты.