Заводная обезьяна

Наконец капитан приказал повернуть на север. Они шли к Зеленому мысу, и грозы отставали, лишь краем касаясь их, наплывали ясные, тихие дни, и,  хотя свет и жар солнца были так же жестоки, это было уже другое солнце, пусть еще не ласковое, но более расположенное к людям. Север был для них самой дорогой страной света, потому что север был домом. Все  понимали,  что  впереди  еще долгие дни работы, но мысль о том, что каждый вздох машины приближает  их  к дому, не проходила, теплела  рядом  всегда,  не  мешая  всем  другим  разным мыслям.

Как никогда,  ждали  теперь  рыбу,  ждали  работу.  Ругательски  ругали гидроакустиков - "врагов трудового народа", замеряли без  конца  температуру воды и митинговали после каждого замера. Тралмейстер  Губарев,  повеселевший оттого, что бессмысленные  поиски  в  Гвинейском  заливе  окончились,  сидел целыми днями на корме, щурился на море и небо. Сашка сам носил ему на  корму метеосводки. Губарев читал долго. Ребята из траловой  стояли  вокруг  ждали. Прочитав сводку, тралмейстер  молча  возвращал  ее  Сашке.  Далее  следовала глубокая пауза.

- Ну как? - спрашивал наконец кто-нибудь из ребят.

- Что? - Губарев вроде бы и не понимал, о чем идет речь.

- Как сводка?

- Нормально.

Эта интермедия повторялась  многократно.  Губарев  знал  цену  своим словам.

Но однажды, прочитав сводку, он сказал, не ожидая вопроса:

- Завтра-послезавтра начнем брать.

- Эту песню мы слышали, - усмехнулся Голубь. - Старо. Свинку морскую надо было взять. Чтоб билетики таскала.

Губарев не удостоил Сережку даже поворотом головы.

- Голубь, птица моя кроткая, - тихо и ласково сказал Ваня Кавуненко, -  я вот все думал: когда тебе по шее дать? И придумал: сейчас самое время.

- Оставь, Ваня, - поморщился Губарев, разглядывая горизонт. - Вон  гляди,  они лучше нас рыбачат. - Он кивнул в сторону моря.

Вдалеке, у самого горизонта, ясно угадывалось какое-то  движение,  вода там словно закипала, цвет ее,  такой  ровный  и  спокойный  везде,  менялся, становился резче, ярче, и на этом фоне были хорошо  заметны  маленькие,  как запятые в книжке, черненькие прыгающие тела.

- Дельфин охотится. Значит, есть рыба. Только бы косяки не  разогнал... Но я люблю их, - улыбнулся  вдруг  Губарев, -  смышленый  народ.  Вот,  помню, раз...

Пошли байки.

Вечером по всему  траулеру  разнеслась  новость:  приборы  пишут  рыбу. Гидроакустик Валя Кадюков бегал в столовой, размахивая лентой. Полоса густой штриховки, сработанная самописцем, показывала: косяк  у  самой  поверхности, метрах в восьми - десяти.  Все  понимали,  что  тралом  его  зацепить  никак невозможно и опять придется поносить акустиков.

- Но ведь он опустится, черт побери! - кричал Кадюков,- Ведь  утром  он уйдет на дно!

Кадюков провел в рубке у фишлупы всю ночь, все  подбадривал  черненькое жало самописца, шептал ему:

- Давай,  родной,  давай...  Ну,  еще... - Самописец  писал   рыбу.   Он рассказывал  Кадюкову,  что  близится  рассвет:  черные  полоски   штриховки поползли вниз. Косяк уходил на дно по мере того, как светлело небо.  Кадюков засмеялся странным смехом. Фофочка  у  штурвала  вздрогнул  и  оглянулся  на гидроакустика.

- Ты что? - опросил он.

- Заглубляются!  -  радостно  крикнул   Кадюков   и   шмыгнул   носом. - Заглубляются!!!

- Что? - спросил Фофочка.

- На дно идут! Косяк на дно идет!

- А хорошо ли это? - спросил Фофочка первое, что  пришло  ему  в  голову, лишь бы не обидеть гидроакустика невниманием к его нервной радости.

- Дура ты! Это значит потащим!

- Ну тогда пускай заглубляются, - разрешил Фофочка.

Кадюков сплюнул и снова жадно взглянул на ленту самописца.

Утром прошли Дакар -  бледно-голубые  кубики  на  желтом,  забрызганные зеленым. Сбавили ход и подняли на фоке корзину. Корзина на  мачте  -  сигнал всем судам: осторожно, иду с тралом. На корме опять  собралось  очень  много народа, опять - в который уже раз! - все ждали. Кадюков, весь какой-то жеваный и серый лицом от бессонной ночи, что-то говорил на ухо капитану,  а  капитан отмахивался и кричал, поглядывая быстро по сторонам:

- Не верю я тебе! Слышал  эти  твои  басни  сто  раз!  Потерял  ты  мое доверие, - кричал оттого, что боялся сглазить.

Кадюков сглотнул, отошел и, навалясь грудью на борт,  смотрел  в  воду, шевеля губами и сплевывая.

Было тихо, хотя без малого весь экипаж собрался  тут:  плечом  к  плечу стояли на верхней палубе, и у кормовой рубки, и на  трапах,  и  внизу  подле лебедки, и только на самой корме, у блоков, маячили одинокие фигуры: слева - Ваня Кавуненко, справа - Витя Хват.

Наконец дали команду выбирать. Заворчала низко всеми своими  шестернями главная лебедка, противно  завизжали,  перетирая  соль  и  ржавчину,  блоки, потекли ваера. И снова, как бывало всякий  раз,  все  смотрели  на  тронутую пеной зыбь за кормой, на широкий, идущий от винта след, быстро теряющийся  в спокойной воде океана. Все знали, что за кормой еще метров триста ваеров, но все равно смотрели, стараясь не  упустить  самого  важного  мига:  появления трала.