Завоевание рая

Бюсси охотно согласился. Горя нетерпением увидеть Салабет-Синга, до которого до сих пор не мог добраться, он решил сам переговорить с царем о мире. Оставив командование Кержану, он повернул к лагерю субоба, который, по обыкновению, представлял из себя целый походный город.

Когда маркиз вошел в царскую палатку, Салабет быстро вскочил и бросился к нему.

— Ах, Газамфер! — вскричал он. — Твои победы над маратами составляют венец нашей славы! Счастлив царь, у которого есть такой защитник; охраняемый твоей рукой, он может не бояться судьбы.

— Не будем говорить обо мне, — сказал взволнованный Бюсси. — После всех милостей, которыми ты меня осыпал, я должен просить у тебя на коленях прощения, что не сумел разгадать такое сердце, как твое.

— Так, значит, ты наконец любишь меня? — вскричал царь, в порыве очаровательной доброты раскрывая свои объятия маркизу. — Вот эта моя самая большая победа! Ты не знаешь, как ты заставлял меня страдать и как мучительно было для меня принимать все от человека, который ненавидит меня. Знаешь ли, что я готов был отдать мое царство, чтобы растопить этот лед, который виднелся в твоем взгляде, и заставить заблистать в нем горячий луч дружбы, который светится сегодня. Злой, ты не понял, что я знал твою тайну и что я был счастлив, что мог наконец выразить мою признательность жертвой, достойной тебя.

— Ах! Я был безумцем, слепцом и глупцом: чем больше очарование твоей личности притягивало меня к тебе, чем более ты выказывал себя достойным любви, тем сильнее терзала меня ревность.

— Да, ты даже думал меня убить, — сказал царь. — В выражении твоего лица была начертана смерть, когда я пришел к тебе, полный нетерпения принести тебе счастье.

— Это правда, — сказал Бюсси. — У меня была эта ужасная мысль. И всю мою жизнь я не буду в состоянии искупить ее.

— Замолчи, это забыто! — сказал царь. — Кроме того, я отомщен, так как заставил тебя страдать несколькими днями больше: однако, запечатывая письмо моей печатью, которое я хотел дать тебе сначала открытым, я не мог удержаться от слез при мысли, что я продолжу твое горе. Но я сделал все, чтобы просветить тебя и успокоить; больше я ничего не мог сделать. У нас не принято говорить мужчине, будь это хоть брат, о женщине, которую он любит. Между тем, несмотря на все эти обычаи, я не раз называл тебе Радию, мою любимицу, чтобы вызвать твое сердце на откровенность и показать тебе, что мое было занято. Но ты не понял меня.

— Я недостоин твоего прощения, — сказал маркиз. — Мои проступки так важны, что тяжесть их давит меня. Несмотря на твою великодушную доброту, они оставят тень в моей душе.

— Ты еще не знаешь меня, Газамфер, если думаешь, что я буду злопамятен относительно тебя. Дружба для меня редкая и священная вещь, которую ничто не поколеблет. Я добровольно подал ее тебе, и всю, так что моя бесконечная благодарность к тебе ничего не могла прибавить к ней. И ты видишь, что друг забыл о царе; я не спрашиваю, что привело тебя ко мне и что это за бумаги ты принес.

— Это — предложение мира от Балладжи-Рао, — сказал маркиз. — Я велел предупредить Ругунат-Дата, чтобы он пришел сюда, и, согласно твоим распоряжениям, заключим условия.

У входа в палатку показалось красивое и кроткое лицо брамина.

— Он любит меня, визирь, и это благодаря тебе! — вскричал царь. — Ты можешь просить у меня за это какой угодно милости!

Глава XXX ЯД

Среди свежей рощицы пальм, на берегу моря, приютился довольно маленький уединенный домик, окруженный со всех сторон раскаленными песками. На окнах опущены «татти» — занавески из плетеного тростника, которые чернокожий беспрерывно поливает при помощи насoca, переходя от одной к другой. Слышится только шум от этой струящейся воды. Дом кажется мертвым среди этого широкого, совсем оголенного вида, где песчаная пустыня чередуется с морем и небом.

Между тем вдоль берега как будто что-то катится и необыкновенно быстро приближается. Поднявшееся облако пыли дает знать, что скачет всадник: он беспощадно гонит лошадь. Он направляется к дому, въезжает в открытую калитку ограды и, спрыгнув со своего скакуна, взбегает по ступенькам террасы.

Из домика кто-то выходит к нему навстречу.

— Ну что, Наик? — печально спросил вошедший Арслан-Хан.

Лицо парии было в слезах.

— Он умер?

— Нет, он жив; но надежда покидает наши сердца, как вино — разбитый кубок.

— Велик Аллах! Он может сотворить чудо.

Наик покачал головой.

— Войдите, но снимите оружие: вид стали наводит на него ужас.

— Бюсси боится шпаги! Увы, он погиб, — сказал Арслан, глаза которого стали влажными. — Теперь я вижу, что меня хотели удалить, отправив к Моголу, чтобы отвезти ему дань царя. Уехав среди торжества и радости, я нахожу через несколько месяцев бедствие и горе.

— Убийство Ругунат-Дата было первой молнией этой ужасной грозы, — сказал Наик.

— Убийца — это негодный Панх-Анан.