Завоевательница

— У меня нет собственных рабов, ими владеет мой дед. Среди нас есть и другие рабовладельцы. Почему сразу я?

— Я не придираюсь к тебе, я говорю с тобой как друг. Остальные здесь ни при чем. — В подтверждение своих слов Андрес положил руку на плечо Мигеля, затем взял его под локоть, и они зашагали по улице. — Ты пойми, брат, мы столько времени говорим об ужасах рабства, составляем документы и резолюции, которые положат конец этому гнусному пережитку прошлого. И ты прав: кое-кто из наших друзей владеет рабами, но это не мешает им толкать пылкие речи, будто их совесть кристально чиста. Тебе это не кажется лицемерием?

Я думаю, что, если мы действительно верим в то, что говорим, нам необходимо подать пример.

— Мы и так все время обсуждаем компенсации рабовладельцам. Трудно ожидать от людей, состояние которых целиком зависит от… — Он замолчал на полуслове и закрыл лицо руками. — Боже правый! Что я говорю?! Чьи это слова?

Андрес сжал его плечо:

— Теперь ты понимаешь. В наших обсуждениях и спорах мы по-прежнему забываем о том, что речь идет о живых людях. Даже мы считаем их своей собственностью. Да, брат, человеколюбию нам еще учиться и учиться.

Мигелю мало было известно о делах деда. Несмотря на то что тот частенько называл внука своим единственным наследником, старик ни разу не попытался научить юношу чему-то, кроме верховой езды, фехтования, выпивки, общения с дамами легкого поведения и азартных игр, в то время как бабушка и крестная доводили до совершенства его умение держать себя в обществе, столь необходимое сеньору из хорошей семьи. Проведя долгие годы под одной крышей с бабушкой и дедушкой, Мигель по-прежнему имел смутное представление о том, благодаря чему дону Эухенио удалось стать уважаемым членом колониального общества, тем самым обеспечив прочное положение всей семьи. Встречи с господином Уорти проходили либо в конторе поверенного, либо за закрытыми дверьми кабинета. Ни разу Мигеля не пригласили присоединиться к обсуждению дел в комнате со стенами янтарного цвета, пропитавшимися запахами выдержанного портвейна и сигар, сопутствующими беседам мужчин. Он знал, что основной рабочей силой на гасиенде Лос-Хемелос служили рабы, но, как и другие рабовладельцы — сторонники аболиционизма, Аргосо выступали за возмещение убытков вследствие освобождения рабов — такой точки зрения придерживались даже весьма либерально настроенные семьи.

Благодаря Эухенио и Леоноре Мигель с раннего детства усвоил, что рабство — это грех. Дед и бабушка напомнили ему об этом, покупая тетушку Кириаку и Бомбон у Луиса Моралеса Фонта, а затем по приезде в Сан-Хуан предоставив свободу обеим женщинам. В течение многих лет Аргосо помогали тетушке Кириаке выкупить троих детей и их супругов. Однако их добродетели не распространялись на далекую плантацию, обеспечивавшую им безбедную и комфортную жизнь.

Слова Андреса потрясли Мигеля, но он не решался заговорить об этом с дедом. Уважение к нему, благодарность за все данные ему блага и горячая любовь к обоим старикам не позволяли ему сделать хоть что-нибудь, что заставило бы их усомниться в его преданности и любви. Можно ли было обвинить его в слабохарактерности из-за нежелания поднимать эту болезненную тему? Дедушка с бабушкой явно подумают, будто он критикует их. Но Мигелю была невыносима даже мысль о противоречиях и ссорах, и в семнадцать лет он по-прежнему послушно исполнял практически все их просьбы и пожелания, даже если потом, по ночам, как и сейчас, лежал без сна и мучительно задавался вопросами, на которые мог бы с большей легкостью ответить днем, решись он прямо высказать собственное мнение. Сказать по правде, выступления друзей у дона Бенисьо он слушал вполуха, на самом деле мысли его витали где-то далеко.

Мигель вспоминал детство, согретое любовью близких, которые тем не менее внушали мальчику необходимость соответствовать представлениям общества о молодом богатом сеньоре, на которого возлагают большие надежды. Кем он должен был стать, однако, так и не постановили, и мальчик часто чувствовал, будто плывет по волнам чужих ожиданий, не имея впереди ясной цели, испытывая благодарность бабушке, деду и Элене за свое счастливое и спокойное детство. Единственное, что омрачало его беззаботное существование, — это все более смутные воспоминания о дикой глуши, из которой доносился настойчивый женский голос.