Завтрашний царь. Том 1

– Дединька! – озарился Светел. – Ишуткин, к свадьбе дарёный, где? Помнишь, в Затресье достался, я ещё чинил его? Тоже в скрыне пылится?

– Ну…

Светел скорчил рожу:

– Сами бахвалятся, сами играть не велят! – И оскалил все зубы. – А вот на гуслях обрету, чтоб не задавались! Славный го-о-ород мой…

Пальцы шагнули, забыв про хватку и лад, просто следуя голоснице. Шажок неожиданно удался. Светел вспыхнул, рванул вперёд, чтобы тут же споткнуться:

– На ладо-о-онях… тьфу ты…

Дед Игорка опасливо оглянулся на дверь. Светел кивнул и дальше играл шёпотом, едва трогая струны, припевая под нос. Созвучья укладывались в память одно за другим. «Вот добуду опять широкие гусли, стану одной рукой подголосья по низам выбирать, другой голосницу верхами поведу. Начните ещё мне андархский уд выше гуслей хвалить…»

– Пусть твердят, что оста-а-ался лишь прах…

Сквозь память катилась огненная волна. Солнечный свет меркнул в чёрном дыму, Фойрег накрывало испепеляющим жаром, город на Закатных скалах переставал быть. Рвались сожжённые крылья, сам Киян пятился перед вселенским огнём, превращался в облака кипящего пара…

Теперь там давным-давно всё остыло.

Переломы земных судеб сметают стены и башни, но родятся новые люди и строят новые города. Краше и величественней прежних.

На тех же местах или где-то за дальними окоёмами…

Пальцы летали по струнам, сочетая их в непривычных, небывалых попевках:

– Возведём! И вернём! Не на словах…

Начало гуслей

Геррик с Кайтаром ныне были в нетчинах. Геррик уехал куда-то аж за Пролётище – менять Ялмаковы паволоки на земляной дёготь. Молодой Кайтар погонял собак, летя за Светынь. Вёз в Твёржу добрые вести и подарки от Светела. Перед отбытием он сам щедро одарил побратима. Станешь, сказал, силу пробовать, вот тебе ремесленная, володей. Всякую теснину бери, какая полюбится… Прямо не помянул, но дедовские гусли Опёнка слыхал ещё в Твёрже. А про Обидные и Пернатые был премного наслышан.

После раздора со Щепкой Светел крепко задумался, брать ли на гусли дерево из моранского дома. Каждодневно слушая хвалы – будут ли ладить? «Лихо в Торожихе» вызванивать? Песни воинские греметь?..

Не говоря уж о песнях царских. Отцовских…

Светел даже походил в раздумье вокруг заветной плахи, устроенной в уголке и в знак владения повязанной его стареньким кушачком. Прикладывал ладони, ждал, слушал, не прогудит ли чего. Вещее древо, павшее в последней грозе, хранило молчание. Недостоин был Светел покуда с ним разговаривать. Вот лыжи он выгнул бы какие угодно. Гусли – не сумеет пока.

Хмурясь, Светел выбрал широкий сосновый горбыль. Нагнулся, потянул из-под спуда. Вздрогнул, перестав дышать от боли в спине. Отнял правую руку, взялся шуйцей. Вытащил, унёс на верстак. Задумался, ногой подтянул скамеечку. Взял доску на колени, присмотрелся к слоям. Повернул так и этак…

Вагуда сперва рисовалась ему близняшкой Пернатых, но в память вплыли Золотые. Если долбить снизу, то-то хорош будет вот этот сучок на месте голосничка…

«А вот тут будет открылок. Или, может, второе корытце устроить?»

Гусли о двух корытцах были против твёржинского обычая.

«И что с того?»

Дело выглядело тонким и кропотливым, но уже затягивало, манило. Чем невозможней, тем лакомей!

Постепенно Светел увидел разлёт струн, голосовой горб ковчежца. Взял топор – свой, ещё твёржинский, а́тин. Первые стружки, сжав зубы, стесал правой рукой. Взмок от боли, перенял топор левой.

Положил себе начерно вырубить окаёмок корытца – и хватит, чтобы вправду шов не расселся. В ударах не было ни привычной силы, ни ловкости. Накатило отчаяние. «Ладно… Если что, растопки для печи нащепаю…»

Отруб горбыля ещё выглядел уродцем, отбросышем, когда в ремесленную заглянул Щепка. Принёс направленные тесла и топоры.

Светел всей спиной ощутил взгляд приказчика. И собственную неуклюжесть.

– Что творить вздумал, добрый господин витязь? – полюбопытствовал дед.

Светел ответил не оборачиваясь:

– Гусли.

Ждал моранских изобличений, ошибся. Щепка молчал некоторое время, после вдруг сказал:

– Ты бы моим топориком, что ли. Он хоть острый.

Светел про себя взвился: «Это моё сручье тебе не остро? Это я науки а́тиной не постиг? Ещё скажи, тесать не горазд…»

Проклятая рана мешала умение оказать. Зато саднила – до смерти не отболит. Понуждала ненавидеть весь свет…

«Я царь!»

Светел удержал сердце, ответил с поклоном:

– Благодарствую на заботе. Лучше уж я своим… а то ещё попорчу не смыслючи.

Всё-таки последние слова сорвались зря. Дед Щепка смолчал, ушёл. Не холопу витязя совестить. Светел вконец померк, обиделся. На старого гнездаря, на мерзкую немочь, злым жгутом стянувшую тело… а пуще – на себя самого.

«И Пернатые не удержал. И ни витязем, ни гусляром дружинным больше не буду… Да что ж у меня всё криво да косо? Одни гусли в обиде родил, плохонькие, гнусавые. Вторые так же хочу?..»

Топор и горбыль стукнули по верстаку. Светел догнал старика, поклонился, назло рванув шов под рубахой:

– Прости, дединька, на слове негожем.

– И ты прости, добрый молодец, – ответил Щепка, но в глаза не посмотрел.