Завтрашний царь. Том 1

«Сменится луна, и ты станешь желанна, – ворчал он, водя носом вдоль её бока. – Куда тебе в дозор! Кички́ уже сейчас не ловища дозирают, а за тобой, высунув языки…»

Смурошка, сам толком не взматеревший, впервые остался вожаком вместо отца. Оттого был суров, всё знал, всё разумел.

Но и Лапушка от матери взяла не только имя да белоснежную шёрстку. Она вжалась в пол, угнездила невинную мордочку на братниной лапище:

«И хорошо ведь? Они за мной, влево-вправо не соблазняясь, а уж я-то всё разгляжу…»

«Ещё выдумай, дурёха! Тебе за мамкой смирно сидеть!»

Пещерная темь, кромешная для человеческого зрения, им была красноватые сумерки. Мать с бабушкой Золотинкой в спор не мешались, но глаза искрились смехом. Родилась ли сука, не способная направить высокий лёт кобеля? Чем важней тот кобель, чем страшней и свирепей, тем оно проще…

…Лапушка неслась над долиной, упоённо взмывая, паря на раскинутых крыльях, кувыркаясь и падая сквозь чистейший ледяной воздух. Горы стояли в прозрачном холоде по колено, выше, пряча склоны, висели тучи, серые, неподвижные. Снег внизу улавливал каждую толику света, сочившегося с небес, улавливал и метал обратно и был светлей облаков. Послушать бабушку, внутри кольца гор когда-то была земля. Живая, изобильная травой и снежными козами. Потом – недолго – стояло озеро, натёкшее из ледников. Бабушка Золотинка любила открывать свою память, но внучку созерцать былое так и не приохотила. Лапушка жила радостно, а в прошлом что ни след, то горе, тьма, смерть!

Куда забавней гонять стремительных коз, таскать мясо младшим братишкам, мечтать о собственном потомстве. Дразнить кичко́в, готовиться стать желанной…

Кобели мчались сзади, порыкивали, отталкивали друг дружку. Ещё не в полную силу, без злобы, побуждающей рвать клочья из грив. Пронеслись над круглой плешью равнины, над осыпями дальнего берега. Сюда, на росточи, до сих пор изредка приходили люди. Искали тяжёлые блестящие зёрна, вынесенные потоком. Соседство с «поползнями» мало нравилось стае, но по молчаливому согласию людей не трогали и не гнали. К гнездовью близко не подходят – и ладно.

«Отец пугать не велит», – напутствовал Смурошка.

«Среди людей есть родня, – сказала мама. Обеспокоилась. – Ты всё равно к ним близко не подлетай!»

И так ярко вспомнила шрам Рыжика, что Лапушка испуганно взвизгнула, упала на брюхо.

А от бабушки Золотинки, напротив, повеяло далёким теплом. Баснословным, как пропавшее солнце. Малыши симуранов… человеческие щенки… Писк, гомон, веселье! Вот туда Лапушка с радостью бы нырнула, но Золотинка, поймав, прикусила растерянную внучку за шиворот:

«Мать слышала? Не по уму тебе с людьми нюхаться!»

Она никогда не называла людей ни поползнями за пешее хождение, ни о́ползнями за голую кожу. А зубы у неё были ещё о-го-го…

Сейчас на осыпях одиноко тосковал ветер. Ни коз, ни баранов. Людей – подавно. Симураны без помех облетели внутренность котловины. Вблизи пещер взмыли выше, оставили под крыльями кособокие, оплавленные с юга зубцы, нырнули за перевал…

И тотчас почувствовали людей.

Ещё взмах-другой – разглядели.

Даже Лапушка мигом смекнула: пришельцы лезли не к обрухам, таившим светлые зёрна. На той стороне склоны поднимались отлого, спопутно неуклюжим двуногим. Чего ради избрали козью тропу, выводившую к одной из немногих тёплых теснин?

Кички, рыжий с буро-подвласым, немедля спрятались в облаках. Лапушка белой тенью метнулась вдоль обросших бородой утёсов. Никто не умеет прятаться лучше симуранов. Особенно от людей. Лапушку, едва вставшую на крыло, учил Рыжик, а он-то уж знал!

Человеческие кобели её не заметили. Зато она разглядела колчаны и луки, увязанные за спиной у обоих парней.

…Рана отца!

…Мамины остерёги!

…Давняя память о жестоких охотниках, изгнавших с неба вольные стаи!

Один путник учуял опасность, вжался в скалу. Второго снежным вихрем сбило с тропы на вылизанный ветром осо́вец. Барахтаясь, человек покатился вниз, вниз… туда, где скат расторгла свежая трещина. Он изловчился выдернуть нож, вбить в снежную стлань, но долго ли провисит? Его товарищ озирался, мотал с пояса ужище. Прикидывал, как вытянуть друга да самому не свалиться.

Когда у суки близится пора, она делается то ласковой, то свирепой и вздорной. Лапушка вдруг вспомнила отцовскую заповедь. Спешно позвала кобелей, сама бросилась вниз.

Увидев её, человек понял: вот смерть. Заслонился рукой. Нож вырвало из снега, но Лапушка уже поймала зубами толстый рукав. Забила крыльями, с натугой поволокла вверх. Рыжий кичко́ явился ей на подмогу. Бурый сел возле второго находника, зашипел. Парень врос в скалу, забыл, как дышать.

Наконец все пятеро устроились на узком карнизе. Жалкие, напуганные незваные гости. И могучие летуны, ворчащие, рассерженные вторжением.

«И что поползням тут занадобилось?» – спросил бурый.

Рыжий знай ля́скал зубами под правым крылом, истреблял несуществующих блох. Ему нравилось смотреть, как вздрагивали люди.

«Если они из дома, где мёртвые звери…»

А Лапушка смотрела на пришлых и с изумлением понимала, что слышит. Слышит! Людей!