Зазеркалье Петербурга. Путешествие в историю

О благотворительных делах Матвея ходили легенды. Несчастный в семейной жизни, долго боровшийся с алкоголизмом первой жены, все же скончавшейся в белой горячке, а затем потерявший и вторую жену, не перенесшую самоубийство сына, Матвей стал знаменит своей добротой едва ли не больше, чем торговой деятельностью. Для него одинаковую ценность имело как жертвование миллионов на развитие родного Нижнего Новгорода (он перевез туда из Варшавы политехнический институт), так и «мелочи» вроде постройки водокачки для беременных крестьянок, до этого каждый день преодолевавших подъем в гору с полными ведрами.

В этом домике, в конторе при лабазе и чайной, купец-миллионер Матвей работал уже 60-летним, хотя бывал в Петербурге редко. Через 10–15 лет революция отнимет у клана Башкировых все состояние, десятки мельниц, заводов, имений, пароходов, а «некоронованный король» Нижнего Новгорода Матвей Башкиров умрет в родном городе абсолютно нищим, но провожаемый в последний путь толпой благодарных.

Литература

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга… СПб., 1996.

Башкиров с сыновьями // Наш край. Н. Новгород, 2006. С. 184–186.

Жизнь купецкая. Забытые страницы истории российского предпринимательства XIX – начала XX века. Н. Новгород, 2008. С. 216–219.

Макаров И.А. Башкировы. Карман России. Н. Новгород, 2006. С. 48–98.

Макаров И.А. Башкировы. Купеческий Нижний. Н. Новгород, 2006. С. 6–32.

Нива (иллюстрированный журнал литературы и современной жизни). 1896. № 34.

Седов А. Мукомольное дело. Башкировы. Нижегородский край: Факты, события, люди. Н. Новгород, 1994. С. 205–207.

Фишер Ф. Драма жизни династии Башкировых // Нижегородская правда. 1994. 15 янв.

Шамшурин В.А. Башкиров с сыновьями // Наш край. Н. Новгород, 1997. С. 184–186.

Дом Шуберта (1809 г.; В.О., 1-я Линия, 12)

«Под конец нашего пребывания в Петербурге мама задумала сделать прощальный вечер и созвать всех наших знакомых. Само собою разумеется, она пригласила и Достоевского… Вечер наш вышел пребестолковый. Так как родители мои уже лет десять жили в деревне, то настоящего “своего” общества у них в Петербурге не было. Были старые знакомые и друзья, которых жизнь уже давно успела раз-весть в разные стороны.

Некоторым из этих знакомых удалось сделать в эти десять лет блестящую карьеру и забраться на очень высокую ступеньку общественной лестницы. Другие же, наоборот… влачили серенькое существование в дальних линиях Васильевского острова, едва сводя концы с концами…

Общество собралось у нас… очень разношерстное… Преобладающий элемент был немецкий, чинный, чопорный и бесцветный.

Квартира тетушек была очень большая, но состояла из множества маленьких клетушек, загроможденных массою ненужных, некрасивых вещиц и безделиц, собранных в течение целой долгой жизни двух аккуратных девствующих немочек. От большого числа гостей и множества зажженных свечей духота была страшная. Два официанта в черных фраках и белых перчатках разносили подносы с чаем, фруктами и сладостями. Мать моя, отвыкшая от столичной жизни, которую прежде так любила, внутренне робела и волновалась: все ли у нас как следует? Не выходит ли слишком старомодно, провинциально? И не найдут ли ее бывшие приятельницы, что она совсем отстала от их света?

В.О., 1-я линия, 12

Гостям никакого не было дела друг до друга. Все скучали, но как люди благовоспитанные, для которых скучные вечера составляют неизбежный ингредиент жизни, безропотно подчинялись своей участи и переносили всю эту тоску стоически.

Но можно представить себе, что сталось с бедным Достоевским, когда он попал в такое общество! И видом своим, и фигурой он резко отличался от всех других. В припадке самопожертвования он счел нужным облачиться во фрак, и фрак этот, сидевший на нем и дурно, и неловко, внутренне бесил его в течение всего вечера. Он начал злиться уже с самой той минуты, как переступил порог гостиной…

Мать моя торопилась представить его гостям; но он, вместо привета, бормотал что-то невнятное, похожее на воркотню, и поворачивался к ним спиной. Что всего хуже, он тотчас изъявил притязание завладеть всецело Анютой… Это, разумеется, шло в разрез со всеми приличиями света; к тому и обращение его с ней было далеко не светское: он брал ее за руку; говоря с ней, наклонялся к самому ее уху. Анюте самой становилось неловко, а мать из себя выходила… Анюта уже было поднялась, но Федор Михайлович прехладнокровно удержал ее:

– Нет, постойте, Анна Васильевна, я еще не досказал вам.

Тут уж мать окончательно потеряла терпение и вспылила.

– Извините, Федор Михайлович, но ей, как хозяйке дома, надо занимать и других гостей, – сказала она очень резко и увела сестру.

Федор Михайлович совсем рассердился и, забившись в угол, молчал упорно, злобно на всех озираясь»[74].