Зажечь солнце (СИ)

Пара зыбких теней в отраженьях зеркал,

Мы начинаем свой ритуал.

Мы призываем всех, кто клятву давал.

Дикая страсть застилает наш взор,

Таинственных знаков пылает узор.

Смерть обмануть, знаем, каждый мечтал.

Руки сжимают заклятый металл.

Пара зыбких теней в отраженьях зеркал,

Мы начинаем свой ритуал.

Мы путь укажем, тем кто жертву искал.

Слушай каждое слово

И дышать перестань.

Страшен призрака голод,

Им наградой ты стань.

Пара зыбких теней в отраженьях зеркал,

Мы начинаем свой ритуал.

Мы принимаем и проклятье, и дар.

Пара зыбких теней в отраженьях зеркал.

Мы начинаем свой ритуал.

Под музыку грома окончился бал,

Пляска жутких теней, духов злых карнавал.

Умолкли все звуки в тревожной ночи…

Ты это видел… только молчи! *

Имя Хейден было не его. Оно было чужим. Оно, пожалуй, вертелось на языке, в мыслях, но оно не ощущалось мальчишкой так, как ощущалось его собственное имя. Его звали Танатос. Танатос Толидо. За те два с половиной года, он так и не смог привыкнуть к своему новому имени, хотя прекрасно смог привыкнуть ко всему другому — в отличие от остальных мальчиков, которых посвятили в тот же год. В тот год их было посвящено около сорока-пятидесяти человек. А теперь их осталось только девять. Остальные были мертвы. Танатос лично видел их медленно гниющие трупы, сброшенные в заброшенную шахту. Зрелище ошеломляло. Тан не мог сказать, что ему не понравилось созерцать это; в этом было что-то ужасающе прекрасное, то, что он не мог бы взять и объяснить. Его пугало знание того, что произошло с его товарищами по несчастью, а зрелище завораживало, заставляло смотреть снова и снова, не отводить взгляда. Душа его холодела и замирала каждый раз, когда он приходил в ту шахту и смотрел. Ему было страшно. Он до дрожи в коленях боялся того, что когда-нибудь сам окажется в этой шахте вот так — холодный и гниющий. Он до дрожи в коленях боялся, что кто-нибудь узнает, что он приходит к шахте каждый вечер, когда только может встать с холодного пола, что смотрит на тела, словно околдованный этим зрелищем… И он с замиранием сердца каждый день ждал вечера, свободного времени, комендантского часа, — только для того, чтобы снова прийти сюда. Чтобы снова увидеть так называемых отступников… Танатос пару раз слышал чьи-то стоны — да, вероятно, не все умирали сразу. Кому-то ещё приходилось лежать на червивых, гнилых телах, видеть это и медленно умирать… Пожалуй, после этого не следовало так уж жаловаться на жизнь — Толидо ещё повезло. Он пока был жив.

Послушники дерутся между собой. Старшие отнимают еду у младших, издеваются над ними. Но Танатоса никто так и не посмел тронуть — белые волосы и красные глаза ограждают его от побоев и здесь. Правда — не ото всех. Наставник и ещё несколько жрецов не избегают возможностей ударить его — огреть палкой, пнуть в едва заживший после какого-то из испытаний бок… Это больно. Он каждый раз невольно шипит от боли, когда начинает вспоминать об этом. Даже воспоминания о наставнике и тех жрецах кажутся болезненными… А ещё он постоянно голоден. Послушников здесь не кормят нормальной едой — лишь бросают какие-то жалкие объедки. Танатосу ещё повезло, что старшие ученики его не трогают, слишком боятся из-за тех глупых легенд про беловолосых и красноглазых людей, тех легенд, которые теперь не кажутся ему такими уж бесполезными, как казались раньше.

Должно быть, он сильно похудел за последние два с половиной года, но, как ни странно, в отличие от многих, довольно сильно вытянулся. Старые тряпки висят на нём, как на оглобле. Ему выдали один комплект одежды тогда, через час или два — он точно время не помнил — после посвящения в орден. Одежда, которая раньше была ему даже несколько маловата, теперь свисала с его плеч. Всё это было жутко мятым, выцветшим… Он заставлял себя каждую неделю спускаться к водостокам и стирать эту одежду. Не хотелось, чтобы от него пахло, как остальных послушников. Должно быть, он похудел очень-очень сильно. Мать, которая однажды появлялась в храме, не узнала его. На руках у неё была маленькая девчушка лет двух, а отец держал грудного младенца. Танатос тогда зло посмотрел на них обоих. Кажется, отец его, всё-таки, узнал — передёрнулся и с каким-то суеверным ужасом посмотрел на него. А мать… Мать с удивлением оглянула всю толпу послушников и удивлённо посмотрела на своего мужа…

Ничего не поняла… Не узнала… Это было даже обидно. Танатос очень надеялся, что она не забудет его, вообще, к тому времени, когда он придёт к ним и отомстит за то, что они отдали его сюда, в этот орден. Он отомстит… Убьёт их всех… Нет! Искалечит! Или… Оставить их жить с этим или убить сразу? Танатос задумался — он не знает, что из этого будет лучше. Конечно, оставить их живыми после тех пыток, которые он для них запланирован — более жестоко. Тогда, быть может, они поймут, что он чувствовал в этом треклятом ордене, когда его десятилетним ребёнком запихнули сюда? Когда его бил Эрментрауд — его наставник — и что-то кричал, когда Тан, охрипший от крика, приползал после какого-то совершенно ужасного испытания…