Здесь и сейчас

– Дурочка, она, должно быть, любя это говорила, а ты поверила, за чистую монету приняла. Я ведь тоже иногда подслушивала. Мама считала, что мы с братом обыкновенные – пусть и способные, – а ты талантливая. Она говорила папе, что твой талант в том, что у тебя единственной в семье душа светлая, к тебе грязь не пристает. Твое призвание – помогать и спасать. Я, когда это услышала, знаешь как взбеленилась! Пусть мне тогда всего лет десять было, я мало что понимала, но эти слова хорошо поняла. Как так, думала я? Я красивая, мои рисунки на всех выставках висят, Любомира единственного из класса в велосекцию отобрали, а ты – просто наша бледная копия. Ты учишься хуже нас, рисовать не умеешь, по физкультуре вообще кошмар, и вдруг талантливая! Призвана спасать мир! Я побежала к Любомиру, все рассказала и предложила устроить тебе темную, когда никого дома не будет, и бить побольнее, чтобы не задавалась. Но брат отказался. Он – мальчишка, далек был от интриг, а я тебя после этого просто возненавидела. И в квадрате возненавидела потому, что ты внешне была моим зеркальным отражением. Мы были похожи, как две капли воды, а мама предпочла тебя. Она считала, что мы с Любомиром не пропадем, а ты выйдешь из дома и потеряешься. Когда ты сообщила, что хочешь быть ветеринаром, она сказала Кире: «Может, и к лучшему, звери – не люди, они не обидят». Мама и за Уолтера тебя старалась выдать, чтобы тебе было хоть немножко легче, чтобы было на кого опереться, чтобы о хлебе насущном не думала, как она всю жизнь. Она боялась, что ее не станет, и ты пропадешь, потому что не приспособлена к жизни со своими романтическими идеалами.

Надя перевела дух, вздохнула, набрав в легкие побольше воздуха, и замолчала, не торопясь выдохнуть. Я поспешила воспользоваться паузой:

– Этого просто не может быть! Это ты, ты ошиблась! Я же отлично помню: мама почти никогда меня не целовала. Она даже обнимала меня редко. Мне страшно хотелось, чтобы она прижала меня к себе, потискала, потрепала по голове, а она всегда будто соблюдала дистанцию. Помнишь, даже папа часто играл с нами, одни «кислые щи» чего стоили?

– Помню. – Надя рассмеялась искренне, задорно, и глаза ее счастливо залучились от воспоминания. – Папа приходил с работы, ложился на диван у телевизора, а тут мы втроем наседали. Тогда он и придумал эту игру: диван превращался в кастрюлю, а мы все были ингредиентами щей. Папа, чтобы ему не мешали лежать, провозглашал себя мясом, потому что оно лежит на дне и не шевелится…

– Да! А мы становились овощами и «кипели», булькая по всему дивану и мутузя друг друга. Я была морковкой, Любомир картошкой, а ты всегда кричала, что будешь капустой, потому что она плавает сверху. Как мы тогда возились на кровати! А мама никогда не соглашалась играть в «щи». Почему, как ты считаешь? Из-за меня?

– Ну что ты придумываешь?! – Она даже рассердилась. – И не вздумай ее обвинять, просто представь себе ее собственное детство. Она была в семье самой старшей из детей, когда началась война, ей не было пяти лет. Считай, что она родилась и сразу стала взрослой. Она мне рассказывала, как шли немцы, и они с бабушкой под бомбежкой убегали в лес. Бабушка тащила на руках двоих младших детей, а маме дала нести узел с одеждой. Узел был тяжелым, но мама ревела и несла, потому что знала – если бросит, то ей потом бабка по первое число всыплет.

И тут меня охватило сильное чувство вины. Словно лично я виновата в том, что маленькой Марине пришлось бежать с поклажей под обстрелом. Сколько же еще лет нам, немцам, будут напоминать ту войну? Как долго мы будем чувствовать себя виноватыми за то, что случилось еще до нашего рождения? А еще я представила на месте маленькой Марины своего Оливера… Не приведи господи!

Меня передернуло от ужасной картины. Кажется, Надя поняла мое состояние.

– Не бери в голову, я это не для того сказала, чтобы тебя уколоть. Так, к слову пришлось. А ты помнишь белорусскую бабку?

Странное дело, но я помнила. Я хорошо помнила Маринину маму, которая всю жизнь прожила на одном месте и к которой мы каждое лето ненадолго ездили в гости.

– Помню. Мне кажется, что мама не любила туда ездить, ей было там трудно. Она бабку боялась, даже когда сама стала матерью. Бабка рано утром уходила на работу, и нам разрешали играть и веселиться, а когда бабка возвращалась, то мы в испуге затихали по углам. Мама старалась сразу нас на улицу вывести и сама с нами уйти. Помнишь, мама всегда называла бабку на «вы» и никогда с ней не спорила? Мы, дети, говорили бабушке «ты», а она себе этого не позволяла. Так там принято было.

– А ты говоришь! Да ее саму никто никогда не целовал и не обнимал. Бабушка считала, что главное в жизни – делать дело, работать, не слоняться. Сделал что-то – молодец, не сделал, значит, баклуши бьешь. Сантиментам не было места. Но помнишь, когда мы приезжали, бабка всегда вела нас в универмаг и покупала игрушки? А маме давала денег, чтобы та купила себе у польских спекулянтов что-нибудь хорошее. И посылки нам регулярно присылала. Она так выражала свою любовь, по-другому не умела.