Здесь и сейчас

– А что я? Я не против. Ты же знаешь, мне нравится, что Оли общается с отцом. И против бабушки я ничего не имею, я сохранила добрые воспоминания о свекрови. Обязательно позвоню и поздравлю. Да, еще: Юрген взял все расходы по поездке на себя и обещал дать мне денег – его бизнес наконец-то оправился от предыдущих потрясений. Не знаю, сколько продлится это благоденствие, ведь у всех сейчас непростые времена.

– Это точно, – со вздохом подтвердил Гюнтер. – Но, если захочешь, ты всегда можешь приехать к нам. Мы тоже с Вейлой будем одни в Новый год.

Я поблагодарила, обещала подумать и вернулась на рабочее место, пока окончательно не продрогла и не заболела. Тем более что до каникул было еще далеко.

Эрика все еще дулась и весь день провела в молчании. Я не знала, что мне делать. Извиняться было как-то глупо, лезть с разъяснениями неуместно.

Нет, все-таки редкая чушь!

Тем более что подробности своей прошлой жизни я регулярно узнаю безо всяких дешевых тестов. Вот как раз завтра поеду в Бремен и разузнаю.

– Таня, вы не против, если это будет наш последний сеанс в этом году? – задал вопрос профессор Шульц. – Дело в том, что я должен на несколько дней уехать в Берлин, а потом у нас с женой рождественский круиз по Средиземному морю. Дети сделали подарок.

Не было смысла возражать – мое мнение в данном случае ничего не меняло.

– Конечно, нет. Я подожду вашего возвращения. А когда вы вернетесь, загорелый и отдохнувший, мы сможем продолжить, не правда ли?

– Разумеется. И вы используйте это время с пользой, постарайтесь сосредоточиться на праздниках и больше ни о чем не думать. Только положительные эмоции, здоровый сон и хороший стол.

– Именно так и поступлю, профессор.

Что ж, приступим.

Жарко и тесно. Что-то тяжелое навалилось на меня сбоку, навалилось и печет. И шея затекла. Я пытаюсь повернуть голову, но получается плохо – мои волосы тоже придавлены, и попытка пошевелить головой вызывает ощутимые неудобства.

Такое живое тепло чувствуешь на даче, когда просыпаешься на узкой лежанке возле натопленной печки, мастерски сложенной папой. Весной, когда ночуешь первый раз, непроветренное белье так же пахнет лежалым. Только там ничего не давит со стороны и не ловит в капкан волосы.

Но отчего же так хорошо? Откуда внутри меня это поразительное чувство легкости и необъяснимого, щенячьего восторга? В теле ощущение приятной усталости, будто я долго-долго летала и наконец-то приземлилась.

Для полного счастья осталось лишь открыть глаза и увидеть вокруг себя рай. В существование рая я не верю, поэтому открывать глаза не тороплюсь.

Я покачала головой. Неожиданно сбоку раздалось странное шевеление, сопровождаемое негромким сопением. Пришлось все же открыть глаза, и первое, что я увидела, – циферблат часов, показывающих без пяти семь. Утра или вечера? В это время года трудно понять так сразу…

От неожиданности я вздрогнула, резко дернулась в сторону, чуть не упала со своего лежбища и открыла глаза. В упор на меня смотрела другая пара глаз.

И я мгновенно все вспомнила.

Я пришла к Давиду уже в третий раз. Как он и обещал, «все пристойно, только портрет». Он пододвигал кресло ближе к окну, чтобы правильно падал свет, усаживал меня полубоком и принимался за работу. Странное дело, вместо холста он использовал обычные обои, отрывая от целого куска и переворачивая вниз цветочками. И рисовал такой коричневой палочкой, похожей на восковой мелок и носящей смешное имя сангина. Сангина-ангина. Когда ему что-то не нравилось, он перечеркивал набросок так, что ломалась палочка, и нетерпеливо отрывал от рулона новый лист.

Все происходило в полном молчании, только иногда прерываемом командой поднять голову или не шевелить бровями. После того, первого вечера, когда мы заблудились в парке и не могли наговориться, между нами было сказано всего несколько фраз. Но меня это молчание не тяготило. Я просто сидела и смотрела на него. Вроде бы пустое и глупое занятие – сидеть без движения, таращиться в одну точку, но мне нравилось. Нравилось даже то, что не нужно пыжиться, пытаясь казаться умной, выдавливать из себя фразы, подразумевающие глубокий смысл. Казалось, что к третьему визиту я и так знала о нем все.

Все, что мне нужно знать.

Я знала, как он сердится и как одним лицом может выразить неудовольствие, если «натура» начинает без спросу шевелиться. Знала, как он непроизвольно морщится, когда хотелось курить, но было жаль бросать удачно идущую работу. Точно знала, что сейчас наступит момент, когда по мне крест-накрест, жирно проедется палочка сангины и я в очередной раз, скомканная, полечу в угол, чтобы потом отправиться в помойное ведро.