Здесь и сейчас

Вера же, несмотря ни на что, продолжала чувствовать себя на седьмом небе. Оказываясь рядом с Давидом, она забывала и о претензиях сестры, и о больном сердце Киры, и о выкрутасах брата. Она чувствовала себя хозяйкой дома и вымыла до блеска прежде неухоженную съемную квартирку Давидика. Она с удовольствием поглощала диковинные блюда, которыми кормил ее Давид, и даже сама научилась готовить сациви и пхали – лишь бы он был доволен. Она чувствовала себя Музой и жестко выставила за порог прежних бесцеремонных гостей – мастера не должны отвлекать от работы чужие посиделки и бесстыдные киносеансы. Да она и сама теперь могла дать фору любой Эммануэли, ничуть не смущаясь, – но только по отношению к любимому мужчине. Любимый же мужчина ее проявлениям чувств нисколько не противился, относился нежно и с пониманием. Он, искушенный и избалованный женским вниманием, впервые столкнулся с таким отношением со стороны противоположного пола, когда все предельно бескорыстно, нараспашку, на износ, на разрыв. Давид чувствовал к этой девочке неведомую прежде сильную привязанность, тосковал, когда ее не было рядом, душой болел за нее, переживал. Он послушно ходил с ней вместе на вступительные экзамены и волновался, как мальчишка, пока она сдавала. Может быть, именно это помогло Вере легко сдать все предметы, набрать проходной балл. И никакие репетиторы тут были ни при чем.

– Знаешь, скоро Уолтер приезжает, – сообщила Вера, уютно пригревшаяся под надежным боком любимого. Как бы между прочим сообщила, равнодушно, но с легким неудовольствием. Ей просто хотелось, чтобы Давид сочувственно улыбнулся, покрепче прижал к себе, пожалел. – Он вчера звонил, сказал, что уже оформил тур и есть билет.

Для нее это было всего лишь досадной неприятностью, такой же, как и предстоящий разговор с матерью. Ведь все же решено и все понятно, дураку понятно, что никакой свадьбы, никакого заморского вояжа быть теперь не может, судьба – так вышло – заложила вираж и вынесла к другому берегу. Она, кстати, честно пыталась поговорить с Уолтером, но тот то ли не понял, то ли не захотел понять, объяснил ее слова обычным предсвадебным девичьим мандражом, пообещал поскорее приехать, чтобы успокоить, и особо нажал на тот факт, что договорился о хорошей скидке в свадебном салоне.

Давид сочувственно улыбнулся, прижал к себе, но было в его взгляде нечто важнее жалости.

Ему была очень дорога эта девочка, что вошла в его жизнь с какой-то щенячьей доверчивостью, с изумляющей открытостью. Она принимала его таким, каков он есть, не требовала призов и бонусов, соглашалась со всеми решениями. Рядом с ней он чувствовал себя героем, сильным, умным и справедливым. Витязем в тигровой шкуре. Так могло бы продолжаться долго.

Но лишний десяток лет – против Вериных восемнадцати – делали его не то чтобы мудрее, но взрослей и прагматичней. Ему не хотелось говорить этих слов, но, не сказав их, он чувствовал бы себя вором и подлецом:

– Вера, ты не торопись отказываться. Я думаю, что ты должна ехать…

– Куда? – В изумлении она перевернулась и взгромоздилась ему на грудь собственной аккуратной, упругой грудью. Эта грудь – вызывающе белая полоска между загорелым треугольником шеи и плоским золотистым животом – мешала ему сосредоточиться, подобрать правильные слова. – Куда? Ты с ума сошел? Ты имеешь в виду?.. Да нет, ты шутишь! Как тебе не стыдно так шутить!..

Она принялась сердито дубасить его маленьким кулачком в плечо, от чего нахальная обнаженная грудь заколыхалась, заелозила по его телу совсем уж вызывающе и соблазнительно.

– Я не шучу, Вера. – Он решительно отстранился, чтобы не оказаться в пьянящем плену соблазнительной груди, сел в постели, потянулся за сигаретами. – Если ты хорошенько подумаешь, то поймешь…

– Давид… – испуганно прошептала Вера. Так, будто он намеревался отнять у нее воздух, которым она дышала. – Давид… Я совсем тебе не нужна, да? Это все было неправдой, да?

Она скукожилась, обхватила себя руками, подтянула к животу ноги и мелко задрожала, несмотря на летнюю жару. Точно так дрожала собака Ласка, когда сильно нервничала и чего-то боялась или когда ей попадало зазря.

– Да не в этом дело. – Он нервно закурил. Курить не хотелось, сигарета имела горький, противный вкус. Больше всего хотелось вернуться под легкое байковое одеяло, где еще совсем недавно раздавались ее тоненькие постанывания. Но смысла оттягивать неприятный разговор не было – неопределенность только повисла бы между ними, мешая всякой близости. От безысходности, от волнения акцент его стал рельефней, четче: – Ты пойми…

– Я не хочу! Я ничего не хочу понимать… Я ведь знаю, что ты скажешь, да?.. – Вера старательно прижала ладони к ушам, заслоняясь от реальности.

Он курил и спокойно ждал, пока она не высунется из своей раковины. Сказал «А» – говори «Б».