Здесь мертвецы под сводом спят

Обработанная поверхность должна была сохранить ее послание в неприкосновенности, по крайней мере, до той поры, когда в будущем исследователь – я вздрогнула при мысли, что им оказалась я, – нагреет бумажник и обнаружит эти слова.

Но ЛЕНС ПАЛАС?

Бессмыслица.

Может, это отсылка к какому-нибудь фильму? Если да, то к какому?

Непохоже, чтобы Харриет оставила такой туманный ключ, и хотя он загадочен, кто-то где-то должен его расшифровать.

Послание должно стоить таких усилий.

Если бы у вас осталась лишь пара слов перед смертью, что бы вы сказали или написали?

Одно точно: ничего легкомысленного.

Может, это анаграмма – простая перестановка букв: Л-Е-Н-С-П-А-Л-А-С.

Я попробовала попереставлять буквы, чтобы получить другие слова, но у меня ничего не получилось. Слов было множество, но они не имели смысла.

На миг я подумала, что может, это простой шифр с заменой, одна из тех салонных игр, когда А равно Б, Б равно В, в которые нас заставляла играть гувернантка мисс Герди дождливыми днями до того, как начались Неприятности.

Очевидным решением, конечно же, будет показать бумажник тетушке Фелисити – Егерю собственной персоной. Она точно знает, что с ним делать.

Но что-то меня удерживало. Я отдала завещание Харриет отцу – потому что это было правильно. Но послание моей матери – это совсем другое дело.

Почему?

Сложно объяснить. С одной стороны, завещание – это личное. Оно предназначено для того, чтобы донести желания Харриет, какими бы они ни были, до ее семьи. Но невидимое послание на бумажнике предназначалось кому-то совершенно другому.

По крайней мере, так мне кажется.

И потом, разумеется, остается неоспоримый факт, что я хотела приберечь что-то и для себя. Я легко могла отдать бумажник инспектору Хьюитту и позволить ему насладиться славой, расшифровав код, если он сможет это сделать.

Но разве это не то же самое, что отдать то немногое, что осталось от моей матери?

Честно говоря, я не хочу делить последние два слова Харриет ни с кем: ни с отцом, ни с тетушкой Фелисити, ни с полицией. У меня какое-то странное ощущение, что эти слова, возникшие из ниоткуда в тепле бунзеновской горелки, предназначаются мне и только мне.

Звучит глупо, но так я чувствую.

Я никому не скажу.

Выключив газ под бунзеновской горелкой, я наблюдала, как пламя угасло, оставляя комнату еще более холодной и печальной, чем когда-либо.

Я подтянула халат вокруг шеи, уселась на стул, зацепившись пятками за перекладину, и задумалась над рассказом тетушки Фелисити.

Харриет возвращалась домой через Индию и Тибет. Кто-то ее предал. За ней следили.

На леднике она упала.

Или ее столкнули?

Неприятное сходство с происшествием на платформе Букшоу, когда мужчину столкнули под поезд. Интересно, это совпадение?

Или за ним что-то кроется?

Стала ли Харриет жертвой убийства?

В дверь вежливо постучали. Я знала, кто это, еще до того как сказала:

– Войдите.

В комнату медленно вошел Доггер.

– Пришло время, мисс Флавия, – тихо произнес он.

Я сделала глубокий вдох.

Вот он.

Тот момент, которого я боялась всю свою жизнь.

27

Отец – не самый чувствительный человек. На самом деле иногда я сомневаюсь, есть ли у него вообще чувства. Может быть, его сердце хранится в ледяной пещере, в замороженном уголке сознания.

Но сейчас, усевшись на откидное сиденье «роллс-ройса» Харриет, по лицу отца я поняла, как он страдает.

Чем сильнее боль, которую он испытывает внутри, тем меньше он показывает снаружи.

Почему я не поняла это много лет назад?

Его лицо – словно фотографический негатив его души: белое – это черное, и черное – это белое, в точности как на той пленке, которую я проявила. Он приучен быть совершенно бесстрастным, и как же он в этом преуспел!

Невидящим взглядом он смотрел в окно на проносящиеся мимо изгороди с таким видом, будто он просто какой-то городской житель, направляющийся в центр Лондона провести еще один нудный день за полированным столом в каком-нибудь мерзком офисе. Сидя между Фели и Даффи, он не замечал, что я за ним наблюдаю.

Какой же он седой и бледный.

Еще час, – подумала я, – и этот мужчина увидит, как его возлюбленную опускают в землю.

В этот самый момент Харриет ехала где-то впереди нас в катафалке, в гробу, снова покрытом британским флагом.

Ее ненадолго внесут в церковь, скажут несколько слов – и все.

Я не раз была на похоронах, чтобы знать, что слов утешения, сказанных викарием, никогда не бывает достаточно, что живое воображение скорбящих сведет их эффект на нет. Все благоразумные слова Джона, Джоба и Тимоти не смогут вернуть Харриет де Люс, и мне остается только надеяться, что наш господь Иисус Христос больше преуспеет в деле воскрешения моей матери, чем я.

Знаю, что это звучит озлобленно, но так я сейчас думаю.