Здесь, под небом чужим

В результате она была помещена в лагерь, из лагеря угодила в поезд, который привез ее вместе с дочерью в Киев, там, прямо на перрон, подогнали «черный воронок», украшенный яркой надписью «Хлеб» и тремя нарисованными румяными батонами, и увезли в изолятор.

В начале декабря сорок пятого года ее вызвали к следователю и зачитали решение ОСО – особого совещания. Галину Андреевну на восемь лет отправляли в лагерь, Лену – на пять лет в ссылку.

Лагерь, в который попала Галина Андреевна, находился в Мордовии. Потом она рассказывала, чем там занималась: шила тапочки, клеила коробки. Поскольку находилась она в инвалидной команде, то особо тяжелую работу ей не поручали. Затем перевели на швейную фабрику чистить изделия, потом повысили – сделали контролером в закройном цехе.

Свои восемь лет она отсидела более чем «от звонка до звонка» – пересидела на целых девять месяцев и вышла на волю в День Победы, девятого мая 1954 года.

Она встретилась с Леной, вдвоем они сняли крохотный угол в казахстанском городе Джамбуле, много работали, зарабатывали мало, с трудом сводили концы с концами. Лена часто рассказывала матери про то, как она жила без нее, мать вспоминала о своей жизни в лагере, и обе они плакали.

Жизнь мяла Елену Нестеровну не меньше, чем ее мать. И если матери можно было что-то поставить в вину, то дочери – совершенно ничего, она стала жертвой своего времени.

В письме от двадцать пятого апреля 1950 года она писала матери (мелким-мелким почерком, явно сберегала дорогую тетрадочную бумагу, это была та пора, когда школьники, например, использовали вместо тетрадок старые выцветшие газеты), что последние два года у нее складывались следующим образом: в сорок восьмом году она поступила на один месяц работать буфетчицей в райпотребсоюз – там же, в Джамбульской области, на станции Луговая, куда была выслана, потом столовую закрыли, и она вновь оказалась без работы, потом заболела тифом и долго лежала в больнице, подкармливал ее незнакомый человек, сапожник… Когда она вышла из больницы, то узнала, что сапожник распродал ее вещи…

После больницы, в которой лечили, видать, кое-как, для отвода глаз, у дочери Махно было осложнение на печень и уши.

В октябре сорок восьмого года она поступила работать посудомойкой в железнодорожный ресторан. Работала сутки, двое отдыхала, в декабре была уволена, администратор, отводя глаза в сторону и подергивая нашлепкой прямоугольных, как у Берии, усов, сообщил ей, что произошло сокращение штатов. Елена Нестеровна поступила работать в ОРС – отдел рабочего снабжения, также посудомойкой, но в марте вновь была уволена. На руки ей даже никаких документов не выдали, показали лишь на дверь: иди, мол, и больше не приходи.

Осталась она на улице, раздетая, босая, без денег и еды. Хорошо, что одна сердобольная врачиха подобрала ее, определила к себе в дом нянчиться с маленькой дочкой. Там Елена Нестеровна продержалась до лета сорок девятого года.

В мае сорок девятого она поступила работать на сырзавод. Для начала на один месяц, а потом – как получится. Работа была тяжелая, вечером отнимались ноги и руки. Лена плакала от усталости, но держалась.

Ее оставили работать на сырзаводе, но через три месяца пришла новая беда: сырзавод разделили, и Лене Михненко пришлось вместе со скотом откочевать в горы за двадцать километров от станции. Это родило новые трудности – ей надо было регулярно появляться в Луговой и отмечаться у старого, энкавэдэшной еще закваски, майора. Слава богу, у того оказалась добрая душа: он позволил своей подопечной появляться на обязательный «доклад» через раз.

«Работала все лето, поступила в члены профсоюза, добилась трудовой книжки, – написала Елена Михненко матери. – К осени я уже искала себе работу каждый раз, как ездила со сливками[10], бегала по организациям, и мне в потребсоюзе обещали работу на официантку, я предупредила своего майора на отметках, что останусь без работы, потому что сезон молока кончается и всех увольняют. Майор обещал меня устроить. Работа была тяжелая на заводе, к осени я уволилась, потому что работа зимняя мне не по силам, хоть меня оставляли, но надо было перейти на хозяйственные работы, как – копать, мазать, белить, лед заготовлять, ледник копать, это не в моих силах, я и так летом еле выдержала, а в холод раздетой никак невозможно. Вот так я жила до октября 1949 г. В следующем письме дальше напишу. Пока крепко-крепко целую».

Свои письма Елена Несторовна подписывала вымышленным именем Люся – боялась, как бы чего не вышло. Пора-то ведь была лютая.

Письма свои Люся сочиняла с ошибками, ошибок было много – все-таки училась она не в российской, не в украинской школе, а в Париже. Галина же Андреевна была человеком грамотным – учительница! – и на эти ошибки явно обращала внимание.

Никто не знает, жалела она свою дочь или нет, – Галине Андреевне и самой было очень тяжело, временами Кузьменко даже забывала, кто она и что она…