Здесь, под небом чужим

Однажды в русской газете “Последние новости” я прочла объявление, что в один русский детский пансион-интернат требуются работницы. Я пошла по указанному адресу и устроилась на работу в качестве прачки в пансион для русских девочек в Кенси, а муж, больной, остался один дома. По воскресеньям я его изредка навещала. Часто навещали его многие товарищи. Зимой ему стало хуже, и приблизительно в марте месяце 1934 года мы его поместили в один из французских госпиталей в Париже.

По воскресеньям я часто навещала его в госпитале. Здесь я встречалась с многочисленными его товарищами, как русскими, так и французами. Часто бывал у мужа один эмигрант из бывших белогвардейцев из войск Юденича, некто Яков Филиппович Карабань. А познакомились мы с ним, живя в одном отеле на одном этаже в Венсене. Он частенько заходил к нам, подолгу беседовал с мужем и был всегда желанным гостем.

Несмотря на пребывание в госпитале, здоровье мужа не улучшалось. В июне месяце врачи решили сделать операцию – удалить два пораженных туберкулезом ребра.

В конце июня однажды вечером я зашла к нему в госпиталь. Он был очень уставший, измученный и ослабевший. На мой вопрос: “Ну как?” – он ничего не ответил, только из глаз его покатились слезы. Я тоже заплакала. Говорить нам больше было не о чем… Я поняла, что ему тяжело, что жизненные силы покидают его, что он уже больше не жилец на этом свете. А через несколько дней ко мне на работу в Кенси приезжает на такси один товарищ Максим и говорит: “Собирайся, Галина, сейчас же едем в Париж. Нестор умирает”.

Я взяла дочь, спустилась к заведующей и заявила ей, что я сейчас с дочерью уезжаю в Париж, так как отец моей дочери и мой муж умирает. Мы сели в такси и поехали. Часов в пять вечера мы были уже в Париже, в госпитале. Муж лежал на постели бледный, с полузакрытыми глазами, с распухшими руками, отгороженный от остальных большой ширмой. У него было несколько товарищей, которым, несмотря на неурочный час, разрешили здесь присутствовать. Я его поцеловала в щеку. Он открыл глаза и, обращаясь к дочери, слабым голосом произнес:

– Оставайся, доченька, здоровой и счастливой!

Потом закрыл глаза и сказал:

– Извините меня, друзья, я очень устал, хочу уснуть.

Пришла дежурная сестра. Спросила его:

– Как чувствуете себя?

На что он ответил:

– Дайте ужин. Принесите кислородную подушку.

– Сейчас, – ответила сестра и принесла ему кислородную подушку.

С трудом, дрожащими руками, он вставил себе в рот трубочку кислородной подушки, и сестра попросила нас всех удалиться и прийти завтра утром.

На следующее утро, когда мы зашли в палату, увидели, что кровать, на которой лежал муж, пуста и ширмы у кровати не было. Один из соседей-больных сказал, что сегодня утром около шести часов муж перестал дышать. Пришла сестра, закрыла ему лицо простыней, и вскоре его вынесли в мертвецкую. Это было 6 июля 1934 года. Сестра сдала мне одежду мужа, его часы и прочие мелкие вещи, и мы пошли в мертвецкую. Здесь лежал покойник с восковым, очень спокойным лицом. На груди его сочилась рана после операции. Один из товарищей снял с лица мужа маску, и через пару дней мы его хоронили на кладбище Пер-ла-Шез. Тело его было сожжено в крематории, и урна с прахом замурована в стене».

К этому письму прибавить нечего. Как нечего и убавить – все стоит на своих местах…

Остается лишь ощущение горечи, чего-то незавершенного, печали. Всегда бывает печально, когда из жизни уходит человек. Особенно если человек этот приметный…

* * *

Никогда не думал Махно, что будет лежать под небом Парижа, мечтал, что могилой его станет вольная степь с ее ветрами, с серебряным ковылем, с крутым духом чернобыльника, от которого из груди готово выскочить сердце, с пением жаворонков – сладким и бесконечным, способным рождать в груди благодарные слезы.

Вместо этого – глухая кирпичная стена, деревья с высокой темной листвой, горластые, отяжелевшие до одури – дармовой-то еды навалом – вороны, под которыми не выдерживали и лопались сучья, могильные памятники с неродными надписями – русских и украинцев среди соседей по «вечному общежитию» очень мало, тихие ровные дорожки, тщательно заасфальтированные, очень аккуратные – то самое, чего на большинстве печальных кладбищ дома, на Украине, нет.

Многие знали, что батька до последнего дня своей непростой жизни вел дневник, в больнице тетрадь лежала у него под подушкой, как пистолет во время ночевок в каком-нибудь немецком колонистском имении; когда же он умер, то дневника этого под подушкой не оказалось. Он исчез.

То ли наши вездесущие агенты постарались, то ли сама Галина Андреевна, считавшая, что дневник может бросить на нее тень, спрятала его, то ли дядя Волин подсуетился, то ли еще кто-то – сейчас этого не узнать. Это – тайна. Хотя почитать дневник Нестора Ивановича было бы очень любопытно.

На последних снимках, сделанных в Париже, знаменитого атамана не узнать совершенно – это очень тихий, покорившийся своей судьбе человек с печальным взглядом и длинным шрамом, рассекшим его левую щеку от уха до подбородка.

Что за шрам, откуда он взялся?