Здесь, под небом чужим

Иван писал, что его простили, на жизнь он себе зарабатывает тем, что торгует мороженым в ларьке и очень неплохо себя чувствует, приглашал батьку приехать в гости.

Но Махно хорошо помнил, что попал в число семи человек, которым никогда не дано вернуться на родину – там их ждет пуля, и на горячие письма Лепетченко отвечал вежливыми отписками. И правильно, кстати, делал – Иван находился на крючке у чекистов и в данном разе, живописуя собственную жизнь, выступал как провокатор. Жилось ему на сладком месте, среди баков с мороженым, не так сладко, как хотелось бы…

Махно часто вспоминал свое прошлое, первую жену, которой не простил смерть ребенка, и очень жалел об этом – отношения с Галиной Андреевной у него становились все более и более натянутыми.

Натура у батьки была, конечно, взрывная. Недоверчивая и очень взрывная. С одной стороны, естественно, наложила свой отпечаток Гражданская война, а с другой – он таким был с детства.

Нестор и в детстве ощущал себя великим террористом, умел делать бомбы из пороха, из спичек, из бумаги, смешивая ее с серной кислотой, – готовил такое, что потом даже сам диву давался.

Однажды слепил одно такое изделие – небольшой комок, похожий на кусок глины, обернул его старой дырявой тряпкой и сунул в таз. Таз поставил на закраину печи, около загнетки, прикрывавшей проем – сам под, куда загоняют чугуны с борщами и противни с прилипшими к ним сладкими лепешками.

Вечером Нестор долго отсутствовал, домой пришел поздно и завалился спать, совершенно позабыв о самодельной бомбе, лежавшей в тазу.

Утром он, само собою разумеется, решил поспать подольше, поскольку на работу его никто не гнал; мать же, Евдоксия Матвеевна, поднялась, по обыкновению, рано, решила испечь свежих лепешек и скорехонько растопила печь. Печь у них была славная, ладная, сработанная толковыми руками, хлеба и пироги выходили из нее такими, что соседи специально прибегали полюбоваться и попробовать, чмокали вкусно губами да произносили завистливо:

– Надо же, хлеб какой у вас получается – сладкий! Чай без сахара, с одним только хлебом можно пить.

Евдоксия Матвеевна не заметила, что в тазу что-то лежит, отодвинула жестяную посудину в сторону. Бок таза от сильного огня быстро нагрелся, и когда Евдоксия Матвеевна выскочила в сенцы, чтобы отпластать от свиного подчеревка кусок сала и смазать им противень, кусок «глины», мирно лежавший в тазу, рванул.

С Нестора, сладко сопевшего на кровати, воздушной волной сорвало одеяло и прилепило к окошку, с подоконника сбросило цветочные горшки, а Евдоксию Матвеевну выбросило из сенцев на улицу.

Таз, вымахнувший, будто снаряд, из печи, едва не проломил насквозь стену, потом пришлось ремонтировать, а юному террористу здорово досталось от матери – дня три потом он старался не садиться на табуретку, за столом ел стоя…

Сейчас эту историю Махно вспоминал с легкой улыбкой.

Может быть, ее вообще не было?

Жизнь делалась все сложнее и тяжелее. Внутри все болело, словно бы там не осталось ни одной неповрежденной косточки, утром, проснувшись, он часто обнаруживал во рту кровь – она тихонько натекала ночью, превращалась в склизкий студень. Махно спокойно и холодно думал о том, что однажды сгусток крови закупорит ему глотку и он задохнется. Голову ломило от яростного, способного покорежить черепную кость звона. Махно было плохо.

Он чувствовал, что приближается последний день, судный, когда за все былое придется отвечать. И перед Богом отвечать, и перед самим собою…

Московский писатель Сергей Семанов долгое время находился в переписке с Галиной Андреевной Кузьменко – буквально до последних дней ее жизни. Она многое рассказала ему о своем муже, о том, как они жили во Франции.

Однажды он получил от нее следующее письмо:

«Мы жили тогда в пригороде Парижа Венсене в маленькой меблированной квартирке, состоящей из одной небольшой комнаты с кухней. Семья наша состояла из трех человек: меня, мужа и одиннадцатилетней дочери. Осень 1933 г. Я безработная, муж довольно тяжело болен, дочь ходила в школу. Муж болел туберкулезом легких еще со времени заключения в Бутырской тюрьме в Москве, где он отбывал каторгу, закованный по рукам и ногам, где провел девять лет и откуда его как политического заключенного освободила революция. Из тюрьмы он вышел без одного легкого, и теперь изнемогало и второе его легкое, также пораженное туберкулезом. Кроме того, его мучил последние пару лет и туберкулез костей. Были поражены два ребра, на которых постоянно образовывались большие болезненные шишки, наполненные гноем. Еще беспокоила его незаживающая рана на ноге, простреленной в одном из боев разрывной пулей. На эту ногу он хромал. Из раны время от времени выходили осколки разрывной пули.