Здравствуй, Чапичев!

— Еще как перегнули, миленький. Так перегнули, что хребет у нас треснул. Думали, что не подымемся. Счастье наше, что взнуздали наконец этих самых перегибщиков. У нас тут уполномоченный был, Кареглазов. Ну прямо скаженный: кричит, ногами на нас топает, чтоб ему сейчас, в один момент полная коммуна была. Говорят, погнали Кареглазова из партии за перегиб. Может, слыхали?

— Про Кареглазова не слыхал, — ответил Яков. — Но думаю, что погнали. Обязательно погнали. Партия таких по головке не гладит.

— Значит, есть бог на свете, — сказала женщина.

— Не бог, а справедливость, — поправил Чапичев.

Тревожно закудахтала наседка, скликая цыплят. Хозяйка резко вскинула голову, всплеснула руками:

— Ой, лишенько мое, опять этот разбойник!

В небе над самым домом кружил коршун.

— Стреляйте его, окаянного, — закричала женщина. — Сбейте его, ворюгу!

— Сейчас, сейчас мы его снимем, — ответил Яков и щелкнул затвором.

Мне его шутка показалась неуместной. Чем это он собирается сбить коршуна? Холостыми патронами? Да и холостых уже нет — израсходовали. «Глупая шутка», — подумал я, с интересом наблюдая за маневрами степного разбойника. Видно было, что он уже высмотрел и наметил жертву. Теперь делал последний заход. Еще миг, и он ринется вниз, выхватит из стайки цыплят какое-нибудь крохотное, пушистое, трепещущее в предсмертном страхе тельце. Но неожиданно грянул выстрел, и с коршуном произошло что-то странное: его подбросило вверх, затем он несколько раз кувыркнулся через голову, словно голубь-вертун, и начал неудержимо падать, пока, к моему великому удивлению, не шлепнулся посреди двора. Я оглянулся. Яков открыл затвор, по пальцам его скользнул синий дымок, к ногам упала стреляная, слегка закопченная гильза.

— Вот так его! — воскликнула ни чуточки не удивленная случившимся хозяйка. — Так ему и надо, подлюке! Двух цыплят у меня стащил, разбойник. Так ему!

Лицо ее сияло. Вдруг женщина смолкла. В ее глазах появилась озабоченность.

— Начальник, — шепотом сказала она. — Кажись, за вами.

В воротах стоял наш командир Петр Янович Каупинь.

— Ну, сейчас начнется, — буркнул Яков.

Каупинь спокойным, ровным шагом подошел к распластанному на земле коршуну. Присев на корточки, двумя пальцами приподнял сбитого хищника, внимательно оглядел, и на тонких бледных губах его появилось какое-то подобие улыбки.

— Видишь, доволен, — шепнул я Чапичеву. — Похвалит.

— Он похвалит, — усмехнулся Яков.

Каупинь выпрямился, одернул гимнастерку и негромко приказал:

— Комсомолец Чапичев, ко мне!

Прижимая к бедру винтовку, Яков приблизился к командиру.

— Ваша работа? — спросил Каупинь.

— Моя.

— Хороший выстрел.

— Да, неплохой, — согласился Яков.

Каупиню это не понравилось.

— Не так отвечаете, — сказал он.

— Как умею.

— Комсомолец Чапичев, доложите, каким образом у вас оказался боевой патрон?

— Достал.

— Где достали?

— Это не имеет значения.

— Вы так думаете, Чапичев?

Яков промолчал.

— Ну хорошо, потом в этом разберемся, — продолжал Каупинь. — А зачем вам понадобился боевой патрон? Это, надеюсь, не секрет?

— Я думал… может, встречу этого… который убил Найду, — неохотно признался Яков.

— Вы так думали? Что ж, могли и встретить. Свободно могли встретить. Но допустим, вы встретились бы лицом к лицу. Что тогда? Вы бы выстрелили?

— Да, я бы выстрелил.

— Стрелять вы умеете, — задумчиво проговорил Каупинь. — Вот коршуна на лету в сердце поразили.

— Да, в сердце, — непроизвольно повторил за Каупинем Яков.

Я во все глаза смотрел на Чапичева. Таким я его еще никогда не видел. Это был новый, незнакомый мне человек. И еще меня прямо-таки потрясло сходство Якова с Каупинем. Не внешнее сходство, нет, а какая-то совсем непонятная мне общность между ними. Всегда горячие, всегда лучистые и добрые глаза Якова неожиданно стали такими же, как серые и холодные глаза старого латышского стрелка.

Этому я еще не знал тогда названия. Но я многого тогда не знал. Не знал, что Якову, да не только ему, а всему нашему поколению уже уготована солдатская судьба. Та самая, о которой мы пели песни, та самая, о которой мы так неясно и неопределенно мечтали, та самая солдатская судьба, которая летом грозного сорок первого года стала вдруг на длительное время судьбой миллионов и миллионов советских людей.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

«СЛЕЗЫ МАТЬ РУКАВОМ УТИРАЛА…»

Наверное, очень немногие из тех, что проезжали весной и летом 1935 года из Симферополя в Алушту, знали, что неподалеку от перевала, слева от шоссе, за белыми хатками маленькой деревушки с громким названием Ангара, в густом лесу располагался лагерь Крымской стрелковой дивизии. Да и откуда об этом могли знать пассажиры! Лагерь был тщательно замаскирован, чтобы ни с земли, ни с воздуха никто ничего не увидел.

В то лето в частях Крымской дивизии проходили службу мои друзья — молодые крымские литераторы. В горно-артиллерийском полку командовал орудием младший командир сверхсрочной службы поэт Яков Чапичев. В пехотных подразделениях служили призванные на переподготовку Михаил Вейс, Иван Сильченко, я и еще несколько молодых поэтов и прозаиков.