Здравствуй, Чапичев!

— Ну и пусть. На то и война.

— Не верю, — покачал головой Яков. — Не верю, что для тебя это безразлично. Не верю, что тебе не жаль этого старика.

— А за что его жалеть?

Я рассмеялся. Яков бросил на меня хмурый, неодобрительный взгляд:

— Хотя бы за то, что его оставила единственная дочь. А он старый, больной, одинокий и ничего уже не может изменить в своей жизни.

— Но я не хочу его жалеть.

— При чем тут хочу или не хочу. Жалеют просто так, потому что жалеют. Мне и тебя сейчас жаль.

— Не нуждаюсь в твоей жалости, — рассердился я.

— А мне тебя жаль, — упрямо повторил Яков. — Ты ведь писателем собираешься стать. Читал я твои рассказы, очерки и удивлялся. Выполнил тракторист норму — хороший человек. Не выполнил — плохой. Разве так можно? Это же проще пареной репы. Надо уметь душу человеческую раскрыть. А у тебя это не получается.

— Так я же только начинаю, только учусь.

— А ты учись по-настоящему. Получше присматривайся к людям. А то у тебя все только положительные и отрицательные трактористы…

— А про что, по-твоему, писать?

— Мало ли про что. Да хотя бы про этого старика. — Яков на минуту задумался. — Впрочем, нет. Про старика, пожалуй, пока не стоит. Напишешь, а люди не поймут. Не то сейчас время. Да и сам ты еще не понимаешь. Об этом, пожалуй, лучше потом когда-нибудь написать. — Он выпил глоток вина, зачем-то прикрыл ладонью стакан и закончил с непонятной мне обидой: — До чего же еще трудно живут люди. Даже подумать страшно, до чего трудно…

ПОХОРОНЫ СЕЛЬКОРА

В небольшой степной деревушке, верстах в пятнадцати от Джанкоя, убили селькора Григория Найду. Я читал в газете «Красный Крым» несколько острых разоблачительных и вместе с тем каких-то очень обстоятельных, деловитых заметок, написанных Григорием Найдой. Отважный селькор представлялся мне взрослым бородатым мужчиной. Но он оказался совсем еще юным комсомольцем.

Джанкойский райком ВЛКСМ принял решение похоронить павшего на боевом посту товарища с революционными почестями.

Джанкойских комсомольцев собрали на просторном дворе военкомата, построили, выдали старые трехлинейные винтовки без штыков и по три холостых патрона для прощального салюта.

На прикладе моей винтовки была вырезана ножом фамилия ее бывшего владельца и дата: «1919 год».

— Поменяемся? — тотчас же предложил мне Яков.

— Еще чего! — огрызнулся я. Мне вдруг стала необыкновенно дорога эта винтовка. Будто неизвестный человек, вырезавший свою фамилию на прикладе, передал ее мне из рук в руки со словами: «Бери, юноша. Воюй за наше правое дело. Не отступай. Иди вперед». Воображение перенесло меня в тысяча девятьсот девятнадцатый год, в год великих сражений.

— Нет, — твердо повторил я. — Отстань. Раз уж мне посчастливилось…

Яков не очень любил выпрашивать что-нибудь. Эту черту характера я давно приметил в нем. Но тут он пристал как репей. Сначала клянчил, даже жалостные нотки послышались в его голосе, затем стал укорять меня в жадности, а под конец рассердился:

— Тоже мне друг… Ну погоди…

И я уступил, за что был вознагражден счастливой улыбкой друга. «Ребенок», — подумал я, ни чуточки не осуждая Чапичева, потому что и сам, в сущности, недалеко ушел от него.

Командовать нашим комсомольским отрядом было поручено заместителю райвоенкома, герою гражданской войны, латышу Петру Яновичу Каупиню. Он несколько раз обошел строй отряда, упрекая нас в расхлябанности и нестроевитости, в неумении выполнять ружейные приемы.

— Комсомольцы, а винтовки держите как палки. Стыдно!

И действительно, было стыдно. Хотя худощавый, уже немолодой Каупинь говорил совсем тихо, не повышая тона, каждому из нас от его замечаний хотелось провалиться сквозь землю.

Досталось от Каупиня не только нам, но и оркестрантам — дисциплинированным, подтянутым ребятам из военизированной железнодорожной охраны, которые хвастались своей военной подготовкой.

Наконец, после изматывающих душу замечаний, после многократных обескураживающих «Отставить» послышалось долгожданное «Шагом марш». Колыхнулось алое райкомовское знамя в голове колонны. Оркестранты дружно грянули походную.

…Гриша Найда лежал в красном гробу, в прохладной горнице отчего дома. Земляной пол хаты был устлан степными травами. Горько пахло мятой и чебрецом.

Лицо у погибшего селькора было обветренное, обожженное солнцем, лицо парубка, каких много в нашей степи. Гриша мог состоять со мной в одной ячейке, выступать вместе с товарищами в живой газете, работать вместе с нами у одного верстака или на одной лобогрейке. До сих пор все покойники, которых я видел, были старше меня. А этот был моим однолеткой. И от того, что он лежал неподвижно в гробу, мне стало страшно.

В горнице, где стоял гроб, я пробыл минут пять, не больше, но внимание мое было болезненно обострено, и в память врезалось множество деталей, которые запомнились на всю жизнь.