Здравствуй, груздь!

— Вот это странно. Ведь если бы вы все-таки его послушали, то вполне могли обнаружить, что он не тот, за кого себя выдает. Хотя он, вероятно, настаивал, так сказать, превентивно.

— То есть?

— Он каким-то образом узнал, что с вами случилось, и испугался, что вы пойдете в милицию и обман откроется, заявился к вам в расчете на то, что вы напишете заявление под его нажимом и ему же и отдадите.

— Возможно, однако, если бы я написала заявление, то вполне могла бы поинтересоваться его продвижением или как там это называется.

— Ну тут, вероятно, психологический расчет. Вы не хотели писать заявление, не верили, что это приведет хоть к каким-то результатам, а значит, вряд ли Стали бы интересоваться.

— Господи, ну зачем все это?

— Мало ли… В наше время всякое бывает. Может, кто-то… Хотя нет смысла строить предположения. Я завтра же пойду в милицию и все выясню.

— Но этот Стрешнев может отказаться что-либо вам объяснять.

— Тогда я найду на него управу. У Дуськиного мужа есть дядя, он милицейский чин. На худой конец обратимся к нему.

— А Дуська — это кто?

— Сестра, младшенькая.

— Федя, вы все время приходите мне на помощь…

— Видно, так мне на роду написано.

— Мне давным-давно никто не помогал… Ну подруги разве что…

— Я буду и впредь помогать вам.

— Расскажите про сестру.

— А что про нее рассказывать? Она прелесть, у нее хорошая семья, муж, двое детишек, сын Федька и дочка Шурка, которая ходит в сад, говорит басом и частенько огорошивает родителей такими выражениями, как будто была не в детском саду, а в портовом кабаке.

— Должно быть, это забавно.

— Еще как забавно! Но отец впадает в панику и требует, чтобы Дуська забрала ее из сада.

Она хотела спросить, есть ли у него дети, но сообразила, что он в ответ может задать тот же вопрос, а говорить на эту тему она не желала ни с кем.

Сегодня, когда она как безумная хохотала на улице над словом «кулема», она вдруг ощутила странное освобождение, как будто с нее свалилась каменная глыба, которую она все эти годы таскала, сгибаясь под ее тяжестью так, что практически ничего вокруг не видела. А тут почему-то она вдруг смогла разогнуться, ощутить легкость и понять, что сможет жить дальше не только по необходимости. Она испытывала безмерную благодарность к этому человеку. Кажется, ему от меня ничего не надо, кроме меня самой. И это прекрасно… Но у него есть Мака, сравнения с которой мне не выдержать, ведь она так молода… Да не надо мне ничего, пусть он живет с Макой, любит Маку, заводит с ней детей, но только пусть он и в моей жизни присутствует. Мы же можем быть друзьями. Ерунда, что мужчина и женщина не могут быть друзьями, сущая ерунда. Пока был жив Юзик, я не чувствовала себя такой одинокой. Он помогал мне, он был настоящим другом… Но судьба и его у меня отняла. Он умер в тридцать семь лет от инфаркта. Никто даже предположить не мог, что у него больное сердце…

Они сидели молча, оба устали. В вагоне было не слишком тепло, она укуталась в свое пальто, замоталась платком, а он еще ласково обнял ее, и она уснула. Он тоже задремал, и оба не видели, что их пристально разглядывают.

Он проснулся первым и подумал: не хочу домой.

Не хочу к Маке. Я ведь обещал вернуться только завтра. Позвоню сейчас Дуське и предупрежу, пусть приготовит мне постель. А вдруг Ангелина пустит меня к себе? Чем черт не шутит… Пообещаю, что буду вести себя как пай-мальчик. И зачем беспокоить Дуську? Она ж не уснет, пока не убедится, что я благополучно добрался, а потом до утра будет выпытывать, почему это я не поехал ночевать домой. Да, Федя, ты умеешь устраиваться в жизни, черт знает что! Какая странная женщина… С виду — не подступись, стерва, да и только, а на самом деле ранимая, испуганная, нежная… Ее хочется защищать. А вот Маку защищать почему-то совсем не хочется, она сама кого хочешь защитит. Да и от кого ее защищать, у нее такие надежные папа с мамой, тетка с дядькой, бабушка, а у этой — никого. Или все-таки кто-то есть? Платок сполз, и ему было видно маленькое ухо с гранатовой сережкой. Надо бы все-таки узнать, что она делала в той гостиничке? У кого была?

И почему, собственно, сережка потерялась? Небось была у мужика, он ее здорово там трепал, вот сережка и вывалилась. И он увидел словно наяву Ангелину в объятиях молодого парня… Кто там был? Да многие, но как-то никто не годился на роль Гелиного любовника. А целуется она классно. Умеет! Впрочем, в ее возрасте это не так уж удивительно. Он вспомнил зеленовато-карие глаза, в радостном изумлении смотревшие на него сквозь пелену снега… Нет, пошлая фраза получилась. Но глаза хороши… А губы… песня! Так выражается Иваныч. Каждый раз, когда дядька спрашивает его: «Ну как тебе моя новая книга?» — племянничек отвечает одинаково: «Песня!» И все-таки я идиот! Зачем надо было тащить ее в Питер? А что теперь? Как вернуться к Маке? Я не хочу!

Но как же можно ее бросить? За что? За то, что она не Ангелина? Да меня все друзья на смех подымут.