Здравствуйте, Эмиль Золя!

20 декабря 1897 года по замерзшей уличной грязи, мимо остановившихся, переполненных омнибусов медленно движутся к кладбищу Пер-Лашез погребальные дроги. В толпе, глазеющей на похоронное шествие, раздается ропот при виде двух мужчин, шагающих рядом за гробом Альфонса Доде. Эти два человека, держащие шнуры погребального покрывала, ежедневно поносят друг друга; но сейчас они молча идут рядом, лица их опухли от слез, глаза покраснели. Это Дрюмон, бородатый и угрюмый, и Золя, растерянный, с опущенной головой. Под аккомпанемент бесконечного дождя, полирующего глину, Золя произносит обычное прощальное слово. «У всех нас сердце разрывается от горя». Какой-то человек с отвислым животом обнимает писателя.

— Бедный Леон! — бормочет Золя.

Непримиримые враги охвачены порывом неподдельной нежности. А тем временем в могилу опускают поэта, остроумного, сердечного и многоликого, скрывавшего подчас за жесткой и противоречивой иронией подлинную доброту. Женщины в черных вуалях разражаются рыданиями…

На кладбище воцаряется тишина, нежданный покой в разгар урагана, просвет среди бури.

В начале января Золя публикует новую брошюру «Письмо к Франции». Его голос окреп, однако он пока не достигает цели.

10 января Эстергази предстает перед военным судом в Шерш-Миди. И сразу же Генеральный штаб выкладывает свои аргументы, вернее аргументы Анри. Да, господа, почерк Эстергази похож на почерк бордеро, из-за которого осудили Дрейфуса. Но, поскольку изменник составлял бордеро тайком, разве он не должен по логике вещей изменить свой почерк? Сходство почерков служит лишь дополнительным доказательством невиновности Эстергази: у него «украли» его почерк!

В ту пору армия находилась в руках Генерального штаба, состоявшего из «дипломированных» офицеров, ярых клерикалов и в большинстве своем аристократов, которые полагали, что они получили свою власть милостью божией. Большинство из них ненавидело Республику. Унижение от разгрома и безумная жажда реванша породили в них чванливость, обостренную чувствительность и спесь, кастовость и постоянную агрессивность, от чего прежде всего страдали гражданские, и особенно политические, деятели. Несмотря на все прошлые разочарования, они преклонялись перед любого вида цезаризмом. Они же были вдохновителями антисемитизма и задавали тон своим коллегам в провинции и в воинских частях, людям более рассудительным, менее раздраженным и не таким спесивым. Но разве можно было предположить хоть на мгновенье, что эти офицеры, готовые отдать жизнь в желанном им реваншистском сражении, обожающие отечество вплоть до самопожертвования, люди безупречной честности, — словом, разве эти люди стали бы защищать Эстергази, если бы усомнились в его невиновности или пригодности для армии? Мысль о том, что можно тронуть работника Разведывательного бюро, человека усердного, несмотря на все свои недостатки, приводила их в бешенство. Наиболее искушенные понимали, что в разведке служат отнюдь не мальчики из церковного хора, но — увы! — их прозорливость не шла дальше того!

Итак, судопроизводство протекало чисто формально, словно это семейное разбирательство, некое внутригаремное дело. Выслушивают Матье Дрейфуса и Шерера-Кестнера. Ну конечно, эти двое продались евреям. Мадемуазель Пэи… Впрочем, это неважно. Внимание — появляется Пикар. Теперь процесс идет при закрытых дверях. Очная ставка Пикара и Анри. Разведывательное бюро является в полном составе, чтобы прикрыть Эстергази и защитить избранного им нового начальника, Анри, от нападок официального начальника, Пикара, которого оно никогда не признавало. Ввиду отсутствия улик генеральный прокурор выносит Эстергази оправдательный приговор.

Пикар, обвиненный в передаче гражданским лицам материалов секретного досье или их содержания, арестован и препровожден в Мон-Валерьен. Сторонники Дрейфуса потрясены.

Анри потирает руки.

Все в порядке!

— Эстергази оправдан! — кричит Золя, вихрем ворвавшись домой.

— Что же будет? — спрашивает Александрина.

— Нужно передать дело в гражданский суд! Мы не раз говорили, что эти бандиты «не посмеют». А они посмели. И всегда посмеют. Но я издам такую брошюру, что они будут вынуждены привлечь меня к суду.

И он принимается за работу, и работает ночь с одиннадцатого на двенадцатое и затем целый день. Пишет и пишет. Его ничто не связывает. Он сам издатель. Матье Дрейфус и Рейнах снабдили его всеми необходимыми материалами. Ходили слухи, что их помощь заключалась не только в этом. Это неправда: письмо Золя по форме и духу напоминает все его прежние известные публике произведения и, несомненно, принадлежит перу Золя. Вдруг у писателя рождается мысль: если бы брошюра была издана Воганом, она разошлась бы быстрее и оказала бы более сильное воздействие. Что ж, пусть будет Воган. Но ведь существует еще и Клемансо!

— Меня беспокоит Клемансо, — признается Золя Рейнаху. — Вам не кажется, что он способен перехватить мою идею? Я успокоюсь только тогда, когда мое письмо будет напечатано!