«Здравствуйте, я Лена Пантелеева!».

-Блин, это яйцо, поставленное на «попа» и покрытое солонкой? Да ну… Не, это никакое такое не яйцо. А может солонка в избе? Или под избой? Вот же! Голову сломаешь! Это ж точно контра делала! Совсем… Да! Э, ну тогда это… Хрень в хрени под хренью? Сызнова не… Этаж штука по самой середке города! Значит, важная штука! Точно! А ты как думаешь, товарищ Стилет?! Вот это важно им? А зачем, а? Для каких дел важных? Вера у них такая? Ну так-то да, пусть тогда… А где же они воду тогда берут для этакого брызгуна?! Тут ж один епучий песок кругом! Воду же носить надо. И нафиг он им такой муторной? Чтобы в нем свои хуи да задницы мыть? Че, бани тут нет? А, ну так-то да, нет… Но этож… Ну это ж они ровно как бабы, чтоб сельдью от себя не вонять! Буржуи, мля! Ха! Да протер себе жопу песочком, да и бей себе лоб о коврик во славу своего, этого, Аллаха! Так нет же, мыться удумали! Энтот, фонтанан… Тьфу, фонтан, то есть, им давай! Ух! Ну темные ж люди! А так-то ниче, ниче! Так-то красиво! Почти что мастер делал! А вот как, печь то он сложит? Али нет, не сдюжит? Слабо ему будет? Точно, слабо! Косорукий мастер, вон швы неровные какие! Не, никак не сложит он печь!

Гулкий голос крупного телом мужчины в выцветшей «матросской рубахе» из серой парусины без пристяжного воротника грубыми фразами резал плотное марево зноя бесконечной пулеметной очередью слов. Слов грубых, остроконечных, хищновытянутых, наполненных концентрированной, густой до плотноты ненавистью ко всему и всем – к окружающим и окружающему его. К стоящим вдалеке смуглым и худым, высушенным солнцем людям в грязно-белых длиннополых одеждах. К стоящим за его спиной людям в песочного цвета форме и в пробковых шлемах, к смуглым и усатым фигурам в темно-красных фесках. И нескрываемой ненависти к слепящему солнцу, бесконечному зною и жаре. К лезущей в горло пыли. К исшарканным сотнями ступней выцветшим пыльным и грязным коврам, неровными кусками застилающими серую плитку. К каменным аркам, к колоннам, к холодным каплям воды фонтана. Его тяжелая левая рука с цепкими узловатыми пальцами медленной стирала с грубо вылепленного усатого лица едкие капли обильного пота промокшим платком, а в глубине глубоко посаженных черных глаз тлели отблески едва сдерживаемой злобы. Правая рука с обрубленным на второй фаланге мизинцем жадно давила-проминала лакированное дерево крышки кобуры маузера.

Стоящий рядом с двуногим сгустком злобы мужчина в белоснежной и накрахмаленной до состояния камня гутре (тоже, что и куфия, но для арабов-аристократов) на голове, поморщился на очередной выплеск бессмысленной словесной злобы и холодно уронил короткую фразу:

-Товарищ Шушкевич, закройся.

-А?! Чёсь это, товарищ Гольба?! Это ж! Да тут они! А вот….

-Заткнись, Шушкевич!

Тон голоса мужчины в куфии буквально выморозил воздух и словно удар кулаком вбил обратно в глотку вновь зарождавшуюся лаву ожесточённых слов.

-Гха! А… Ага, товарищ Гольба! А так-то я…

-А так-то ты, товарищ Шушкевич, иди. Отсюда иди. В гостиницу. Мои искрение извинения за поведение моего спутника, мистер Оллфорд.

-Ничего страшного, мистер Гольба. Это все сегодняшняя дикая жара и ужасное местное солнце. Климат в этой стране весьма отвратителен и очень плохо влияет на … Э… На непривычных к нему людей!

-И все равно это не оправдание для столь недостойного поведения товарища Шушкевича, мистер Оллфорд. И тем более это не оправдание для проявленного им неуважения к этому значимому для местных жителей месту.

Мужчина чуть отвел взгляд от растерянно кивающего ему лейтенанта британской армии, удивленно вскидывая бровь:

-Шушкевич, ты еще здесь?

-Я?! Так ушел уже я! Давай бывай, товарищ главный полномоченный! И ты, рожа интерветная, тоже бывай! Смотри там, в пустыне мне не попадай…

Лейтенант Райли Оллфорд сделал вид, что не понял последних фразы большевика, благо бурчал он себе их под нос в густые усы, только коротко проследил взглядом за его мнимо неуклюжими движениями. А тот пошел сразу и быстро, не глядя пред собой, на плотный строй британских солдат, словно валясь вперед и сильно прихрамывая на левую ногу. На ходу он небрежно придерживал шумно хлопающую по бедру кобуру огромного немецкого пистолета. Артрит бедра или колена? Вряд ли, возраст у этого товарища не тот. Скорее всего ранение. Пулевое или осколочное. Или от холодного оружия. И напрасно так с ним общается самый главный большевик мистер Гольба. Это, гм, по крайне мере невежливо и тем более совсем не осторожно. Это человек ведь настоящий зверь. Маньяк. Убийца. Животное. Злобное, агрессивное, мощное. Умное и осторожное. Ни единым движением, ни словом не выдал товарищ Шушкевич мелькнувшее в его глазах дикое бешенство, но лейтенант Райли это увидел. И про себя отметил, что лицо товарища и так малоподвижное, еще больше окаменело после слов мистера Гольба и пальцыего рук спаялись в хищные птичьи когти.