Зеленая лампа (сборник)

А дома я без конца листаю и без того залистанную книжку и повторяю и повторяю строки:

Собачье сердце устроено так:

Полюбило – значит навек.

Был славный малый и не дурак

Ирландский сеттер Джек.

И каждый раз, когда стихотворение дочитано до конца, и Джек не оставляет в беде своего хозяина-авиатора и погибает вместе ним, я заливаюсь слезами:

На земле уже полумертвый нос

Положил на труп Джек.

И люди сказали: был пес,

А умер, как человек.

А как было не сочувствовать бедному Бобу, у которого —

Ресницы и брови краснее моркови,

Глаза, как желток, а лицо —

Сплошная веснушка, как будто кукушка

Большое снесла яйцо…

Ведь сколько пришлось Бобу перенести унижений, не только от людей, но даже и от лошади, пока наконец волшебная мазь «Дринкоутер и Грей» не избавила его от веснушек. И как не порадоваться за Боба, узнав в конце стихотворения, что:

С этого часа

Он староста класса,

Он ставит спектакли зимой,

И девочку Дороти,

Лучшую в городе,

Всегда провожает домой.

Да и к чему замалчивать, в каждую годовщину смерти Ленина (а день этот был выходным) мы на пионерских сборах обязательно читали стихи:

И пять ночей в Москве не спали,

Лишь потому, что он уснул…

И был торжественно-печален

Луны почетный караул.

Могла ли я тогда, ребенок, подросток, представить себе, что пройдет двадцать с лишним лет, и я не только познакомлюсь с автором всех этих (и многих других!) так любимых нашим поколением стихов, но стану бывать в ее доме, вместе путешествовать по стране, удостоюсь ее дружбы и доверия.

Вера Инбер. Сейчас это имя почти забыто и мало что кому говорит. Увы, мне приходилось в этом убеждаться на встречах с читателями, да и на вечер, посвященный столетию со дня ее рождения, который проводили в Малом зале ЦДЛ, пришло от силы человек двадцать пять – тридцать…

Впрочем, в литературной среде при упоминании имени Веры Инбер писатели старшего поколения сразу же вспоминают, что она голосовала за исключение Бориса Пастернака из Союза писателей. Я, к счастью, не была на этом собрании, но не могу усомниться в справедливости подобных свидетельств. Поступок, прямо скажем, не из благородных, и я не собираюсь его оправдывать. Но и судить не берусь, ибо всегда помню мудрые слова Анны Ахматовой: «Кто не жил в эпоху террора, тот никогда этого не поймет». Мне просто хочется напомнить о некоторых обстоятельствах жизни Веры Инбер.

Была она близкой родственницей Льва Давыдовича Троцкого – он приходился двоюродным братом ее матери. Когда отец Троцкого (тогда еще Льва Бронштейна) проклял сына за революционную деятельность и, отлучив его от еврейства, изгнал из дома, он подолгу жил в доме своей старшей кузины, то есть в доме матери Веры Михайловны, а была ее мать начальницей частной одесской гимназии, преподавала русскую словесность. Троцкий относился к ней с большим уважением и любовью, считал себя ей во многом обязанным, и в частности, великолепным знанием русской литературы.

Вера Инбер не раз рассказывала о том, как в конце двадцатых годов – незадолго до высылки Троцкого за пределы Советского Союза – в Москве скончалась ее мать. В те годы гроб с телом покойника везли на лошадях, и похоронная процессия медленно двигалась пешком через весь город до кладбища.

Лев Троцкий шел с непокрытой головой всю дорогу за похоронными дрогами по Тверской, по Моховой до самого Донского кладбища. Прохожие, конечно же, узнавали его, ведь тогда еще совсем недавно его портреты висели рядом с портретами Ленина и других вождей, люди подолгу смотрели ему вслед и с любопытством спрашивали друг друга:

– Кого хоронят?..

Конечно же, об этом было доложено куда следует…

В начале двадцатых годов, когда Троцкий был еще у власти, Вера Инбер посвятила ему стихи, где были и такие строчки:

В исходе трудового дня

В своем просторном кабинете

Вы принимаете меня…

Такое не забывалось Сталиным и его окружением, следившим за каждым шагом Троцкого и его приверженцев, и, думаю, всем понятно, чем это грозило автору этих строк. Однако каким-то чудом всё обошлось, но не сомневаюсь, что страх перед своим будущим не покидал Веру Инбер до конца ее жизни. К тому же ее первый муж, еще в дореволюционные годы известный критик, чью фамилию и носила Вера Михайловна, в начале двадцатых годов эмигрировал во Францию. Родственница Троцкого, жена эмигранта… А она писала тогда такие стихи: