Зеленая ночь

Отец тоже поднялся на айван.

— Не в комарах дело… Сору во дворе набралось, сжечь надо…

Умид знал, что отцу плевать на комаров, что старик старается для него, полог марлевый тоже для него устроил.

— Есть хочешь?

Не отвечая, Умид взглянул на отцовский лоб. Комара не было. Не иначе, голодный улетел. За семьдесят лет эта кожа так задубела, так высохла на солнце и на ветру, что из нее уже ничего не добудешь.

— Яичницу пожарить?

Умид покачал головой.

— Сыт.

— Там поел?

Сейчас был самый момент рассказать отцу, что ушел из столовой. Все равно к председателю идти, тот все ему выложит.

— Знаешь, отец, стряпня — женское дело…

Меджид-киши не понял:

— Мало ли что?.. Раз нет женщин, приходится самому…

— Я не про то… Я… я с работы ушел… Не мужское это дело — стряпня!

Меджид-киши присел на край деревянной кровати. Поскреб ногтями подбородок, почесал живот под рубашкой.

— Говоришь, не мужское? А в поле, на жаре — женское дело? Трактор водить — женское? А они ничего, не жалуются!

Умид прислонился спиной к столбу, потер слезящиеся глаза.

— Не нравится людям моя готовка.

— Почему? Может, пересаливаешь? Или перца много?

— Нет… Просто не хотят они ни котлет, ни супа. Им закуска нужна! Шашлык!.. А я не умею шашлык. Наварил котел борща, три дня стоял. Подогревал, подогревал, пока каша не стала!

— А борщ чего не едят? Может, понос с него?

— Да никакого поноса… Не наша, говорят, еда, городская.

— С жиру бесятся… — Меджид-киши взглянул на мотыльков, кружащихся возле лампы. Потом поглядел на сына: — А как у тебя в солдатах-то? Получалось?

— Там что!.. Там казаны, каждый — с бочку. Заложишь картошку, капусту… Солдатская кухня!

Меджид-киши поднес ко рту морщинистую руку, зевнул.

— Дай им бог счастья, тем ребятам!.. Два года твою стряпню терпели…

Хотел еще что-то сказать, но послышалось урчание газика, и свет фар лизнул беленые стены. Облако желтой пыли смешалось с белым дымом кизяка.

— Чего это он сегодня рано? — как бы невзначай спросил отец и так поглядел на Умида, словно уверен был, что именно из-за него председатель так рано вернулся домой. Поглядел на лампу и миролюбиво спросил: — Не по твоей милости?

Умид пожал плечами.

— Может быть… Он велел вечером зайти к нему.

— Чего ради?

— Думаю, ругать будет… Он и тебе велел.

— Я-то при чем? Я борщей не варил! — Меджид-киши взял мутаку, лежавшую в изголовье кровати, сунул под локоть. — Никуда я не пойду! — И, желая показать, что решение его твердо, положил голову на мутаку и закрыл глаза.

Умид поверх ограды взглянул на залитую светом веранду председательского дома. Там было тихо. Некому шуметь. Сын дяди Халыка — Тофик — в Баку, дочка — Солмаз — в Агдаме. Оба учатся: сын — в университете, дочь — в медицинском техникуме. Жена у дяди Халыка — женщина бессловесная, смертным боем бей — голоса не подаст. От бабушки Миннет тоже шума не будет — который год недвижна, словно мешок с мукой: где положишь, там и лежит. Соседка Гюлендам, что справляет у председателя всю домашнюю работу, женщина проворная, но тоже молчит как немая. С того двора если и услышишь кого, так это Пири, шофера. Зато уж орет!.. Глотка у него луженая.

На стене замаячила круглая тень — десятикратно увеличенная голова Пири. Все больше редея, тень эта росла, ширилась, коснулась потолка…

— Добрый вечер, хозяйка! — послышался раскатистый басовитый голос.

Комары совсем обнаглели. Лезли в уши, забивались в ноздри, вызывающе гудя, носились перед самым носом. Умид шлепал себя по шее, чесал подбородок, драл ногтями грудь. Потом это ему осточертело, и он махнул рукой: «Черт с вами, жрите!»

Когда Кямран с семьей жил здесь, не заметно было комаров, может, не до них было. Скотину перегнали на летние пастбища, и Кямран увез семью в горы. Должность такая — чабан: летом в горах, зимой в долине…

— Папа! Председатель небось ждет уже.

При слове «председатель» Меджид-киши дернулся, будто веревочкой был привязан к этому слову, сел, свесив ноги…

— Из борща кашу делать — ты, а расхлебывать — мне?..

Он покачал головой и, поглядев на голые ступни, не спеша стал натягивать брюки — в подштанниках к председателю не пойдешь. Накинув на плечи сатиновый пиджак, спустился во двор.

— Пошли, что ли!.. У-у, непутевый! Зря керосин жгли, когда тебя мать рожала!..

Темные губы отца дрогнули в улыбке. Умид тоже невольно улыбнулся…

На одном конце длинного обеденного стола сидел председатель, на другом — Пири. За спиной председателя стояла его жена. Увидев Меджид-киши с сыном, Халык положил вилку на тарелку и удивленно уставился на вошедших. Он глядел так, будто никогда в жизни не видел этих людей, будто они с неба свалились к нему на веранду.

Больше всего не по душе было Меджиду-киши, что они подоспели к ужину.

— Парень сказал, звали вы нас… — пробормотал он, стараясь держаться подальше от стола.

Теперь наконец Халык вспомнил. Нахмурился, кивнул головой.

— Да, да, решил побеспокоить тебя, дядя Меджид! Вовремя подошли! Садитесь!

— Гюлендам! Принеси им ужин! — сказала жена Халыка.