Зеленое окно

На втором этаже огляделся. Народу здесь меньше. Значит, в зал не пройти: у дверей тоже стоят, проверяют билеты. Я хотел было спуститься вниз, но тут кто-то окликнул меня по имени.

Я обернулся и увидел Ивана Денисовича.

— Эдик, иди сюда, — позвал он.

Иван Денисович был, как всегда, подтянут, держался ровно, с достоинством. Форма придавала ему еще больше строгости. «Вот теперь-то я пропал», — мелькнуло у меня в голове. Но старик проговорил:

— Проходи вот в эту ложу, — и показал на дверь.

Потом он усадил меня на какое-то место, и я стал ждать, когда же начнется спектакль.

Наконец в зале стало темнеть, разговоры стихли, заиграл оркестр, и через некоторое время распахнулся занавес.

Вначале было про то, как Мельник прорабатывает свою дочь. «Упрямы вы», — все повторял он. Послушались бы старших, так нет же, вы, мол, все животе своим умом. Обо всем вам нужно твердить по сто раз. Это было смешно: распекают ее, как все равно в школе или дома за невыученный урок. И не просто распекают, а поют.

Но потом пела дочь, пел Князь, еще кто-то пел. В общем, мне стало все надоедать, скучно сделалось.

В антракте Иван Денисович меня спросил:

— Ну как, нравится опера?

— Ага, — кивнул я. — Здорово поют. Громко. У меня даже в голове до сих пор звенит. — И для убедительности я потрогал свою голову, а потом спросил:

— Иван Денисович, когда же Таня будет выступать?

— Еще не скоро, — ответил он. — Ее выход в самом конце.

— А-а… — сказал я и побежал к буфету пить лимонад.

После перерыва мне стало гонгом неинтересно. Смешно было только раз, когда Мельник принялся помахивать руками и кричать: «Я ворон! Я здешний ворон».

А потом я снова заскучал. Мне не терпелось поскорее увидеть Таню, а она все не выходила. «Ну когда же? Когда?» Даже на сцену смотреть не хотелось. Я стал поглядывать на зрителей, на оркестр, на прожекторы.

И вдруг я услышал, что на сцене зазвучала обычная речь, а не пение, которое порядком уже надоело. Я взглянул на сцену и обомлел: там была Таня. И не просто Таня, а очень и очень красивая. Прямо как на картине в музее. Губы у нее были подкрашены, а глаза почему-то стали синие-синие.

Волосы… Мне бы никогда в жизни не понравились такие волосы: они были чуть зеленоватые. Но Тане необыкновенно подходил этот цвет. А одета она была в воздушно-легкое, голубое, почти прозрачное платье.

Неужели это та самая девочка, которая живет в нашем доме? И я мог с ней запросто разговаривать? И я был у нее в гостях и пил чай? Но в той девочке не было ничего удивительного, ничего особенного. Ведь тогда, в подъезде, я даже замахнулся, чтобы ударить ее! И ударил бы, конечно, — так я был зол, — если б она не захлопнула дверь.

Мне стало жарко. Я провел рукой по влажному лбу.

Ну, глаза, допустим, у нее не синие, а зеленые. Только какое это имеет значение!

Таня все еще не уходила со сцены. Она говорила, что искала на дне какие-то раковины для своего деда — Мельника. Но я не вникал в смысл того, что она говорила. Я только слушал, как нежно лился со сцены ее голос. И мне хотелось, чтобы он звучал и звучал без конца.

Но вот все захлопали. Занавес дернулся и поплыл, скрывая за собой артистов. Потом вновь распахнулся, и публика еще сильнее захлопала, а занавес тогда снова стал закрывать сцену.

Я тоже захлопал и даже хотел было крикнуть: «Бис!» Но, оглянувшись на Ивана Денисовича, вовремя сдержался. А в ушах моих, несмотря на шум, все еще стоял мягкий голос Тани.

Потом я, как во сне, медленно спустился со зрителями но широкой лестнице и прошел к выходу. Лишь на улице я словно бы проснулся. Передо мною мелькали прохожие, проносились машины. На перекрестке совиным желтым глазом мигал светофор.

Я решил ждать Таню возле театра. Из дверей еще густо валил народ. Потом поток людей стал редеть, потом вышли последние зрители, и в театре, кроме гардеробщиц, никого не осталось.

Постояв еще минут десять, я увидел, как кто-то стал запирать дверь изнутри. Тогда я пошел домой.

По дороге я смекнул, что в театре где-то был служебный выход, возле которого и нужно было ждать Таню. Но теперь она уже, конечно, ушла.

Во дворе все столпились возле Витальки: он вынес новенький фотоаппарат и показывал его ребятам. Подошел и я.

Все чувствовали себя специалистами: говорили о пленке, о выдержке, о диафрагме.

— Заряжен? — спросил я.

— Только что зарядили, — сказал Виталька. — Тридцать две единицы зарядили.

— Лучше б шестьдесят пять, — проговорил я.

— Знаю, — сказал Виталька, — в магазине только такая была.

— Сними меня, а? — протиснулся к нам шестилетний шкет Костик, который почему-то всегда прилипал к нашей компании.

— Откуда снять? — спросил Виталька, и все засмеялись.

Костик не знал, что ответить, и снова попросил:

— Ну сними.

— А ты что, на заборе повис?

Опять все рассмеялись.

— Из аппарата сними, — не отставал Костик.

Виталька отмахнулся:

— Да ну тебя! На что ты мне нужен? Я вон лучше Русалку сфотографирую.

Я обернулся и увидел Таню. Она шла от ворот к дому.

— Русалка! — крикнули ей.

— Русалка, стой! Мы тебя сфотографируем.