Зеленый остров

Девочка молча, с тревожным выражением на светлобровом и голубоглазом лице уставилась на незнакомца.

Сушкин тоже молчал, не спуская глаз с девочки. В голове, точно мышь, запертая в фанерном ящике, гремело одно и то же: «Вот какой у меня ребенок. Дочь, оказывается. Вот моя дочка!..» Что-то внешнее как будто усиливало сумятицу мыслей. Наконец понял, что внутренние толчки повторяют сложный перестук часов — и подняв голову, с неудовольствием окинул взглядом висевшие по стенам разностильные хронометры. Сушкин встряхнул головой, потом спросил:

— Как же тебя зовут, малышка?

Лена назвалась и продолжала настороженно смотреть на гостя, забыв своих кукол.

— Елена, значит, Елена Прекрасная!.. Это ничего, звучит… Только непонятно: зачем столько часов? Прямо служба времени какая-то!.. Знаешь, Елена, а я ведь гостинец тебе не догадался… — Сушкин взглянул на свой блестяще-черный, с алюминиевым рантом «дипломат» и развел руками. — Ну ничего, это мы в другой раз… успеем еще. А где твоя мама?

— Она с дядей Сережей в магазин пошла.

— Ага, с дядей, значит. С дядей Сережей… Ну, хорошо. А вот меня зовут… ну, видимо, дядя Боря. Наверное, так. Пока… А дальше мы, в общем, посмотрим… Ты давай, Лена, корми свою публику. Они ведь не ужинали, да?

Лена согласно кивнула и вернулась к прерванному делу, время от времени оглядываясь на гостя, окидывая его напряженно-пытливым взглядом.

Борис Сушкин жил в Ленинграде в просторной, с лоджией на юг однокомнатной квартире на Выборгской стороне. Жил один, хотя его записная книжка была богата телефонами «утешительниц». И автомобиль был у Сушкина — оранжевая «Лада», только все чаще Сушкин с какой-то подспудной тоской подумывал о том, что чего-то самого главного в его жизни не хватает. Чего же? Он иронично встряхивал головой, отвергая тот простой, сам собой напрашивавшийся ответ. Нет, жена и дети — это не для него!.. Однако любое из удовольствий, которые Сушкин мог себе позволить, уже не удовлетворяло полностью; перебирая эти удовольствия, точно яблоки в вазе, он в каждом из них находил помятины или червоточины.

Раньше, пока еще работал инженером, Сушкин презирал сослуживцев за мелочность и приземленность интересов. Каждый, как казалось Сушкину, норовил схитрить, словчить, урвать себе. Бились смертным боем за то, чтобы продвинуться поближе в очереди на жилье, чтобы подняться еще на ступеньку по служебной лестнице, чтобы выбить хоть десятку в добавление к окладу. Каждый стремился жить лучше соседа. И Сушкину этого хотелось. Но, считая себя умнее окружающих, он не ввязывался в мышиную возню за блага. Сушкин терпеливо переводил после работы технические японские тексты. И добился своего: появились известность и обширная клиентура. Сразу стало жить легче: деньги, в его кругу их называли «капустой», хлынули широким потоком. Он обыграл всех: и тех, кто выбился в начальство, и тех, кто ценой долгих мытарств добился ученой степени. Главным его завоеванием было то, что служба для него сделалась ненужной. Сбылась мечта юности: он стал свободным человеком. Когда хотел — поднимался из постели. Когда хотел — ложился спать. В любое время мог отправиться в любой конец страны путешествовать…

Но скоро обнаружил, что вместе со свободой пришел и поселился в нем страх. Стал бояться, что может спиться. Одиночества в своей уютной кооперативной квартире стал пугаться. С тревогой вслушивался в работу сердца: вдруг надорвал его, вдруг инфаркт грянет!..

К Сушкину вязались, бегали за ним, как назвал их Камбуров, «шалашни». Разные они были, и получше, и похуже, но все как-то одинаково бездушные и пустые. Надеясь получить от таких встреч хоть немного радости для себя, он каждый раз убеждался, что, напротив, разбазаривает самого себя, тратит силы для удовольствия очередной гостьи — самому же оставались только скука и брезгливая пренебрежительность.

Все чаще стала вспоминаться Сушкину студентка третьего курса пединститута Зоя Дягилева. Как молодо и страстно жили с ней на частной квартире. Как старалась она, чтобы уютно, по-домашнему было в той комнатке с узким готическим окном. Чтобы ему, Сушкину, было хорошо, чтобы был он сыт, одет в чистое, отутюженное. А ему, чудаку, женская заботливость казалась тогда признаком старомодности, даже примитивности…

Однажды в каком-то справочнике он нашел заложенное между страницами Зоино письмо шестилетней давности. Прочел исписанный аккуратным пером тетрадный лист — и почувствовал, что закружилась от слабости голова, подступили к глазам какие-то жалкие слезы.

Спрятал письмо подальше, думал, забудется. Но не забылось ни письмо, ни обратный адрес на конверте.

…«Вот здесь, может быть, за этим круглым столом писала», — подумал Сушкин, озирая комнату, где наперебой стучали часы и ворковала с куклами голубоглазая маленькая девочка.

С иронической полуулыбкой, продолжая сидеть возле стола, Сушкин смотрел на вошедших в комнату Зою и Коршункова.

— Ну что, еще можно меня узнать? — спросил он.

— Здравствуй, Борис… — не вполне твердо произнесла Зоя. — Вот уж действительно…

— Что — действительно? — терпеливо подтолкнул гость.