Зеленый свет

И тут я не выдержал. Размахнулся и с такой силой саданул кулаком по двери, что пробил фанеру насквозь. Потом высвободил окровавленную, утыканную занозами руку и, дрожа от гнева, уставился на Норвела. Он тоже дрожал, ошеломленно вытаращив глаза.

– Норвел, – прорычал я, – уйди с дороги, не то я тебя размажу перед домом, так что до смерти будешь выковыривать гравий из своей жирной жопы.

У него отвисла челюсть. Он затрясся и потихоньку попятился.

Я стоял, не сводя с него глаз и не разжимая окровавленных кулаков. От ярости я чуть не обоссался.

Он повернулся и убежал в коридор.

Я вытащил занозы из руки, смыл кровь в умывальнике, намочил полотенце холодной водой и обтер лицо. А потом заметался по комнате, пытаясь успокоиться, осмысливая, что я натворил, и соображая, как быть дальше. За окном раздался гудок автомобиля. Я посмотрел на часы. Половина седьмого.

Я выкатил чемоданы в коридор, мимо кабинета Норвела, протащил их через жилую комнату, кухню и гараж на подъездную дорожку, где в «лендкрузере» сидел Коннор Харрингтон. В дверях стояли Норвел, Марджори, Майкл и Мередит, печальные, будто провожали сына в армию. Марджори заливалась слезами. Майкл, рыдая, сгреб меня в объятья. Мередит всхлипывала и щипала себя за щеки. Я поцеловал ее в лоб. Даже Норвел смахнул слезу. Чемоданы погрузили в багажник «лендкрузера», и мы с Коннором уехали. В зеркале заднего вида семейство Дулей, утирая слезы, дружно махало вслед удаляющейся машине, пока она не скрылась из виду.

ДЕНЬ 326

Субботний вечер, мой последний в Австралии. На следующий день я улетал домой. Я пробыл здесь без малого целый календарный год. Последние месяцы я жил у Стюартов, а перед этим провел два месяца у Трэверсов, а до них – месяц у Харрингтонов. Все они были прекрасными, компанейскими людьми и добрыми приятелями. В тот день все собрались у Харриса на мою прощальную вечеринку. Развлекались как обычно по субботам: Харрис играл на гитаре, мы по очереди читали вслух рассказы из сборника Вуди Аллена «Побочные действия», хохотали и пили портвейн до трех часов ночи.

К полуночи Коннор Харрингтон ни с того ни с сего спросил:

– Эй, Мака! – (Мне дали такое австралийское прозвище.) – Как тебе удалось так долго продержаться у Дулеев?

Я ошарашенно спросил:

– В каком смысле?

Все захихикали.

– Они же все того… с приветом, – рассмеялся он.

Все разразились громовым хохотом.

Раскрыв рот, я смотрел на них. Народ корчился от смеха, надрывал животы, только что не бился в истерике.

– Вот сволочи! – завопил я. – Вы знали! Вы с самого начала все знали! Знали, что они психованные! И вы меня с ними оставили? Да я с ними чуть сам с ума не сошел!

Хохот не умолкал. Тут я и сам засмеялся, и вскоре мы все катались по полу от смеха.

Такие вот у австралийцев шуточки.

Если честно, то у Дулеев мне было очень плохо. Для моего духа это была беспрерывная адская пытка. Красный сигнал светофора. Все мои грандиозные ожидания пошли прахом.

Но я дал слово, и о возвращении домой раньше срока не могло быть и речи. Я терпел. Только потом я понял, что мои мучения и мое одиночество были одним из самых важных моментов в моей жизни.

До поездки в Австралию я не задумывался о себе. А в Австралии впервые был вынужден разбираться в своих внутренних ощущениях, чтобы понять, что происходит вокруг.

Моя жизнь в Техасе была лучезарна и радужна, лето круглый год: «первый красавец», отметки, подруга – самая красивая в школе (да и во всем городе), мой собственный пикап. И гуляй сколько влезет. Никакого надзора.

Австралия – страна солнечных пляжей, бикини и серфинга, но такой я ее не увидел. В этой поездке я научился уважать зиму. Целый год я был наедине с самим собой. Каждый вечер лежал в ванне и дрочил, читая Байрона и слушая «Rattle and Hum». Ежедневно уговаривал себя: «Все в порядке. Со мной все хорошо. Ты справишься, Макконахи. Это просто культурные различия». Я стал абстинентом и вегетарианцем, весил 130 фунтов, собирался пойти в монахи и освободить Нельсона Манделу.

Да, меня отправили в зиму. Заставили разбираться в себе, потому что никого больше рядом не было. И ничего не было. Никаких подпорок. Ни родителей, ни друзей, ни подруг, ни отличных оценок, ни телефона, ни пикапа. Ни «первого красавца».

Зато постоянный надзор. И комендантский час.

Этот год сделал меня тем, кем я в итоге стал.

Я нашел себя, потому что деваться было некуда.

Этот год заронил в меня убеждение, которое я сохранил по сей день. Жизнь трудна. В ней случаются неприятности. Мы сами создаем себе неприятности. В Австралии я должен был провести год, и для меня это было неизбежным, потому что я дал слово. Я добровольно пообещал себе, что раньше времени не вернусь. Поэтому я выработал особое отношение к происходящему. Относительное. Я отказывался признавать, что семейство Дулей – ненормальные люди. Я жил в кризисе, но старался не обращать на него внимания. Держался на плаву до самой финишной черты. Упорствовал. Доказывал себе, что унаследовал отцовскую принципиальность.