Зеленый. Том 3 (тёмный)

А теперь сонный, растерянный, неумолимой тяжестью вещности пригвождённый к постели и к себе самому, я был настолько в согласии с миром, а мир так явственно этому рад, словно мы с ним – ну, что ли, навсегда помирились; на самом деле, не так, скорей оказалось, что мириться некому, и делить нам нечего, мы с миром – один и тот же чувак, безмятежный, бескрайний, спокойный и буйный, как море. Или даже не «как».

* * *

Я и есть это тёмное тёплое море, качаюсь на своих же волнах.

* * *

– Трудно тебе со мной?

Голос раздался над самым ухом. Незнакомый, но всё-таки смутно знакомый, словно вечность назад, в какой-нибудь придуманной жизни каждое утро меня будил. Тихий, но такой ясный, отчётливый, звонкий, что мгновенно привёл меня в чувство, как ледяной водой окатил.

Впрочем, обладателя голоса я всё равно не увидел. И вообще почти ничего – зыбкие пятна, полосы света, кляксы радужной темноты. Раньше, когда я только начал превращаться в нынешнее неведомо что, очень часто видел примерно такую же кашу вместо привычных вещей. Дело, конечно, не в том, что от избытка магии портится зрение, просто человеческий ум не справляется с невозможной для него информацией и отказывается внятно её интерпретировать; по крайней мере, Стефан мне так тогда объяснял.

– С тобой? – переспросил я. – Ох, не уверен. Обычно так трудно мне бывает только с собой. – И почти помимо воли добавил: – Трудно-то трудно, но ёлки, как же мне хорошо!

– Сейчас ещё лучше станет. Я тебе кофе сварю, – пообещал голос. И, рассмеявшись, добавил: – Умеешь устроиться! Я, чтоб ты знал, впервые за всю свою вечность кофе кому-то варю.

Из этого признания, вероятно, следовало сделать вывод, что я отныне повелитель мира, великий султан и цаца, каких поискать. Но я сразу подумал: ясно, значит кофе оно варить не умеет. Будь ты хоть сам создатель Вселенной, а в первый раз ни у кого не получается хорошо. Поэтому мне сейчас надо не экстатически возлежать на подушках, а вставать и идти к плите. Иначе придётся вежливо пить приготовленный неофитом жидкий мутный чёрный трындец.

Встать однако не получилось – ни с первой попытки, ни со второй. Только об стену чувствительно стукнулся и с кровати чуть не упал.

– Хотел сам сварить, чтобы тебе не морочиться, – наконец сказал я. – Но что-то пока не выходит. Ладно, тогда просто делай, как я говорю. Шесть чайных ложек на большую джезву – с горкой, экономить не надо. Воду можно просто налить из крана, этот сорт на жёсткой только вкусней. Один кусок тростникового сахара, он в красной жестянке. А в стеклянной банке с зелёной крышкой должен быть кардамон.

– Ишь, раскомандовался! – возмутился голос; впрочем, ясно, что не всерьёз. Он звучал так упоительно ласково, что на тёмном и тёплом море, которое было мной и одновременно весь выданным мне в ощущениях миром, поднялся шторм, тоже упоительно ласковый. И унёс меня, человека с тяжёлым дыханием и нелепой болью в колене, в такие невероятные дали, куда мне и в мои лучшие дни хода нет.

* * *

Я поднимаюсь к небу, как волна поднимается, но при этом остаюсь на земле, как море, которое тоже всегда остаётся на месте, не выплёскивается, как вода из таза, никуда не девается даже в шторм.

Всякий шторм, – понимаю я, поднимаясь невозможной волной, не-волной, – вовсе не выражение ярости, а просто попытка моря дотянуться до неба, в которое оно по уши влюблено. Заведомо обречённая, но кого это парит, нам ли с морем бояться, что не получится. Когда ты полон любви, невозможно снова и снова не пробовать; когда ты – море, нет такой неудачи, которую нельзя пережить.

* * *

Запах кофе то ли вернул меня из этих далей на место, то ли просто привёл в себя. Я открыл глаза, и мне предстало совершенное в своём роде зрелище – прекрасная незнакомка с дымящейся кружкой в руках.

Впрочем, «прекрасная незнакомка» это только одна из версий, порождённых моим горемычным умом, который за долгие годы нашей с ним интересной жизни поневоле насобачился интерпретировать разнообразное неизъяснимое – и вдруг неизъяснимое сделало ход конём. Согласно другой версии, я увидел мерцающий зеленоватый туман, по третьей – собственное отражение, выбравшееся одновременно из десятка зеркал и теперь приветливо мельтешащее, а по четвёртой, вообще ни хрена не увидел, но чашка-то – вот она. В чашке – крепчайший кофе, только это сейчас и важно, а кто её дал, или что породило, будем разбираться потом.

– Шикарно, – сказал я, попробовав. – Как сам варил. Нет слов.