Зелимхан

— А тем, что меня водворили сюда, — ответил

Саламбек. — Ведь не зря в народе говорят: «Кто ссорится

с хозяином замка, тот всегда проигрывает». Старшина

дал взятку приставу, послал подарок начальнику

округа. Ведь ему это ничего не стоит: собрал с народа и

послал. Вот и повернулось все это против меня.

— Видно, старшины все на один лад сделаны, —

заметил Зелимхан. — Похож на нашего Адода.

* * *

Молчаливость Зелимхана в этот период его жизни

имела глубокие причины. Воспитанный в горном ауле

в нормах наивной, но возвышенной горской морали, он

вдруг столкнулся с подлостью окружающей его жизни.

Он не мог принять эту жизнь такой, какой она

предстала перед ним, и внутренне созревал для того, чтобы

объявить ей войну. Бегство, отказ от шариатского суда

были первыми шагами на этом пути, и он долго не

решался заговорить о своем решении с отцом. Тем не

менее однажды ночью этот разговор состоялся.

— Гуша, — прошептал Зелимхан отцу, лежавшему

рядом, — ты спишь? — Старик поднял голову с черной

бурки, служившей ему изголовьем. — Послушай, Гуша,

если удастся, я убегу отсюда.

— Ты что, с ума сошел? — удивился отец и сел,

нервно гладя седеющую бороду. — Как ты это

сделаешь?

— Сделаю подкоп, — и, как бы шутя, Зелимхан

постучал пальцем о грубый камень, торчавший в стене

над его головой.

Гушмазуко не поверил, он с тревогой посмотрел на

массивную каменную стену и, решив, что сын его в

самом деле бредит, с горечью покачал головой.

— Нет, Гуша, это уже решено, — горячо заговорил

Зелимхан. — Я больше не могу здесь. — Он сделал

небольшую паузу и настороженно посмотрел на дверь

камеры. Из коридора доносились глухие шаги

надзирателя. — Если надеешься выдержать удел абрека, давай

уйдем вместе.

Старик на минуту задумался, собираясь с мыслями.

— Не смогу я быть абреком, сын мой, — тяжело

вздохнул Гушмазуко. — Лета не те, да и со здоровьем

неважно...

Хотя и не совсем ясно было, кто будет в числе

беглецов, но вот уже пятые сутки все чеченцы, заключенные

в камере, поочередно забирались под нары и, как

кроты, рыли землю и долбили камень. Вся щебенка и пыль,

накапливавшаяся от этой работы, ежедневно за

пазухой и в карманах относилась в туалет. Все

металлическое, что было в камере, — ложки, чашки и прочая

тюремная утварь — искусно переделывалось в «лопатки».

И все же работа двигалась очень медленно, даже

трудно было подумать, что таким способом отсюда можно

выйти на свободу...

Только теперь Гушмазуко понял суть тайных

разговоров и настороженной возни, которые велись вот уже

более недели группой молодых заключенных, во главе

которых стоял его сын Зелимхан. Секрета, правда, они

из этого не делали, «тайной группе» помогали почти все

арестованные: одни садились перед нарами и тихо пели,

чтобы стук работающих не слышали часовые, другие

следили за волчком в дверях камеры, третьи брались

выносить вынутый грунт. Все они хотели, чтобы хоть

кто-нибудь из них вышел на волю. И вот Зелимхан

наконец рассказал обо всем этом отцу.

— Если мне удастся выйти на волю, каковы будут

твои поручения, Гуша? — спросил Зелимхан,

обрадованный тем, что старик не протестует против его плана.

— Прежде всего отбери у этих собак нашу невестку

Зезаг, — сурово произнес Гушмазуко. — Если шариат-

ский суд освободит меня, я не смогу явиться в аул,

пока этот позор не будет смыт с нас. Лучше уж умереть

здесь... — Подавленный мрачными мыслями старик с

минуту помолчал. — Смотри там уж сам, но если

удастся, обязательно убей и Чернова, — продолжал он,

понизив голос. — Не забудь и чванливых сыновей Адода.

Оба они умолкли, и в мертвой тишине камеры теперь

слышно было лишь жужжание голодных мух.

— Ты понял меня? — спросил наконец Гушмазуко.

Его губы-почти касались уха сына.

— Понял, Гуша, понял. Я все сделаю, — ответил

Зелимхан, не поворачивая головы и продолжая

задумчиво глядеть в низкий тюремный потолок.

Утомленный этим важным разговором, Гушмазуко

только что вздремнул, когда в камеру вошел солдат из

конвоя и велел ему собираться. Гушмазуко увели

неизвестно куда.

* * *

Время было далеко за полночь, когда арестант,

лежавший на полу около нар, слегка тронул Зелимхана за

ногу. Оставив на постели бугром приподнятую бурку

так, чтобы надзиратель, если он заглянет в волчок,

подумал, что это спит человек, молодой харачоевец

осторожно полез под нары.

В глухой тишине камеры он отчетливо слышал, как

стучит его сердце. Мерные шаги надзирателя в

коридоре и те уже давно заглохли.

В этот темный, предрассветный час, когда молодой

месяц уже сошел с неба, а сама природа замерла, как

бы притаившись, когда даже в тюрьмах спали усталые

палачи и их жертвы, Зелимхан столкнул последний

камень в проеме под тюремной стеной, и в лицо ему

ударил свежий ветер свободы...

Дремавшему у себя в канцелярии дежурному

офицеру почудилось, что он слышит какой-то глухой шум

на тюремном дворе. Он слегка отодвинул полотняную

занавеску и выглянул в окно, но ничего не увидел:

тусклый керосиновый фонарь выхватывал из мрака

лишь бледное пятно света. Опыт, с годами

превратившийся в инстинкт, подсказал тюремщику, что нужно

все-таки проверить, что и как. Он вышел во двор и

некоторое время постоял на крыльце, чтобы привыкнуть