Землепроходцы

Однако выстрел его ружья был ничто по сравнению с грохотом, произведенным пищалью Мяты. У Семейки заложило уши, и он зажмурился на миг. А когда открыл глаза, увидел, что и ряболицый, и промышленный, шед­ший впереди него, — оба корчатся на земле. За тума­ном больше никого нельзя было разглядеть. Ответных выстрелов тоже не последовало. Только тяжелый топот ног указал на то, что промышленные ринулись вперед, спеша выскочить из распадка.

— Перебегай! — приказал Мята, и они кинулись по склону к середине ущелья, спустившись почти к самому его дну. Затаились в трех шагах у тропы.

И в этот миг впереди дважды грохнуло так, что с противоположного голого склона посыпались камни. За­тем последовали хлопки пистолей и крики. И еще грох­нуло дважды. Значит, промышленные открыли ответный огонь.

Через минуту прямо на Семейку с Мятой вынеслись двое промышленных. Семейка крепче сжал рукоятку пи­столя, а Мята, держа в одной руке пистоль, другой вы­рвал саблю из ножен. Выскочив наперерез бегущим, они встретили их грудь в грудь и разрядили пистоли. Мята, поскользнувшись, промазал и размахнулся саблей.

— Помилосердствуйте! — нелепо закричал промыш­ленный, падая перед Мятой на колени.

— Я те помилосердствую, вор! — заорал Мята и по­лоснул промышленного по голове.

В этот момент в тумане еще раз грохнула пищаль, и Семейка почувствовал тупой удар в левое плечо. Рука его сразу онемела, а в глазах поплыли красные круги. Почувствовав слабость в ногах, он опустился на кочку.

— Тебя что, зацепило? — тревожно спросил Мя­та. — Потерпи минутку. Я сейчас вернусь. — С эти­ми словами он кинулся в туман с обнаженной саб­лей.

Семейка еще слышал какую-то возню в тумане, сдав­ленные крики, хотя выстрелов больше не было. Потом в глазах у него стало темнеть, склон сопки качнулся, по­плыл вбок, и Семейка повалился с кочки на траву — лицом вниз. Сначала он чувствовал щекой холод росы, потом и это ощущение исчезло.

В себя Семейка пришел уже в палатке. Он лежал на сухой траве, под голову ему положили какой-то тюк. За стенами палатки было совсем уже светло. Над Семей­кой склонился Мята.

— Ну, парень, счастлив твой бог, — сказал он, уви­дев, что Семейка открыл глаза. — Картечина прошла че­рез мякоть, кость не зацепила. Через недельку-другую все заживет. Это ты больше с перепугу ум потерял да с непривычки к ранам.

— Как наши? — спросил Семейка.

— Да все обошлось хорошо. Больше никого не заце­пило. Встать сможешь?

— Попробую.

Неожиданно для самого себя Семейка поднялся на ноги совсем легко. Забытье, в которое погрузило его ра­нение, явилось для него и хорошим отдыхом после ноч­ных скитаний.

— Тогда вылазь из палатки. Кони уже заседланы и навьючены. Нам надо засветло добраться до стой­бища.

Скоро палатку собрали и уложили в чехол. Семейку, чтоб не упал с лошади от слабости, привязали к седлу, несмотря на его протесты.

— Ну, с богом! — проговорил Соколов, и они трону­лись в путь.

Через некоторое время добрались до поляны, где в прошлом году Семейка с Мятой завалили медведицу. Се­мейка узнал и кустарник, из которого выскочила медве­дица, и березу, за которой хоронилась Лия. Ствол бере­зы был все так же бел и нежен. Он словно заново уви­дел белое от страха лицо девушки; потом, когда она по­няла, что спасена, щеки ее порозовели и в темных глазах засветилось любопытство. Как ни болело у Семейки пле­чо, сейчас никакие силы не заставили бы его вернуться в крепость, не повидав Лию.

Стойбище Шолгуна открылось им перед закатом солнца. В стойбище было около пяти десятков чумов, раскинутых на высоком берегу реки Охоты. Над чумами курился дым. Стойбище встретило прибывших собачьим лаем. При их приближении женщины и ребятишки скры­вались в жилищах, и не у кого было спросить, который чум Шолгуна. Пушистая белая собачонка, тявкая и от­скакивая, все время держалась у копыт Семейкиного коня.

— Эй, где Лия? — спросил он собачонку тихо, чтобы товарищи не услышали.

Собачонка еще раз тявкнула и вдруг, отбежав в сто­рону, замолчала и уселась на траву, словно имя девуш­ки ее успокоило и она приняла Семейку за своего.

Глава двадцатая. Шолгун.

Конический чум Шолгуна ничем не выделялся в стойбище, кроме белой шкуры, закрывавшей вход, — в знак того, что здесь обитает свет и мудрость всего рода. Война заставила род стесниться вокруг старейшины. Од­нако его власть сейчас распространялась только на ста­риков, женщин и детей, оставшихся в стойбище. Муж­чины, способные носить оружие, выбрали своим воена­чальником старшего сына Шолгуна и в числе полутора сотен отправились на Кухтуй, в стойбище военного вож­дя Узени. Там шли беспрерывные военные ученья.

Шолгун думает о нючах [7] как о врагах, и сердце его сжимает тревога. Нючей в крепости слишком много, и война с ними кажется Шолгуну делом почти безнадеж­ным. Однако противиться войне теперь поздно. Ламуты крепко помнят обиды, нанесенные им зимой.