Землепроходцы

Постройка обители была завершена два года назад насильственно постриженным в монахи казачьим есау­лом Иваном Козыревским. Видимо, отречение Козырев­ского от мирской жизни было угодно самому небу, ибо вслед за этим событием на безбожную, богохульную и вольную казачью Камчатку снизошла святость. Дух этой святости был настолько силен и в то же время действо­вал столь хитро, что примерно за полгода вырвал из ка­зачьих рядов полтора десятка самых буйных, отпетых голов, давно забывших, какой рукой креститься. Все они постриглись в монахи и во главе с Мартианом и братом Игнатием, по слухам, с раннего утра до темной ночи были заняты в обители одним: творили молитвы. Изба­вившись от самых беспокойных служилых, Петрилов­ский мог безнаказанно править Камчаткой по своему усмотрению.

Именно сюда, к зеленому острову, в середине сен­тября плыл длинный узкий бат, которым правил добрый молодец, светлобородый, с красным от загара лицом, в суконном кафтане цвета болотной ржавчины (для пе­рекраски выцветших одежд казаки, подражая камчада­лам, нередко пользовались отваром ольховой коры).

Пристав к острову, он прыгнул на песчаный берег, привязал бат к стволу молодой ветлы и прокричал во­роном. Видимо, это был условный сигнал. И действи­тельно, точно таким же криком ему ответили из глуби­ны острова.

Вскоре на берегу появился дюжий чернобородый монах в рясе мышиного цвета.

— Колмогорец! — радостно воскликнул он. — При­вез?

— Привез, Харитон, привез, — отозвался весело

Колмогорец. Деловито полез в бат, вытащил неболь­шой мешочек. — На-ка вот, держи. Тут фунтов два­дцать свинцового гороху будет.

— Эк ты! — восхищенно крякнул Харитон, прини­мая тяжелый мешочек. — Будет радость нашему Ивану, то бишь, тьфу-тьфу, брату Игнатию.

— А теперь прими-ка вот это. — Колмогорец бе­режно вытащил из бата длинный, завернутый в холсти­ну предмет.

— Пищаль! — испуганно воскликнул Харитон.

— Она самая! — подтвердил Колмогорец.

Руки у Харитона вдруг затряслись, и он уронил сверток на песок.

— Да как ты мог! — воскликнул он в ужасе. — Ведь того казака, у которого ты уволок пищаль, Пет­риловский забьет батогами до смерти. Иль не знаешь ты, что нет для казака страшней беды, чем потерять государево оружие?

— Аль дитя я неразумное, чтоб оружие у казаков воровать? — обиделся Колмогорец. — То пищаль са­мого Петриловского. Можешь развернуть и проверить. Там такая резьба на ложе — ахнешь. И серебром, и каменьем цветным сплошь ложа изукрашена.

— Так, значит, ты это Петриловскому свинью под­ложил? Ха! Ха-ха! Ох, умру! — И, скорчившись, Ха­ритон зашелся в таком громоподобном смехе, что в кро­нах ветельника прошел встревоженный шум.

— Тише ты! Звери с Камчатки разбегутся! — уре­зонил его Колмогорец.

Харитон опять посерьезнел.

— А ведь это дело так не пройдет, — уверенно ска­зал он. — Петриловский половину казаков перепорет, допытываясь, кто взял пищаль.

— Никого он не перепорет. Пищаль эта не краде­ная. Утоплая она. Петриловский пищаль да пистоли повсюду с собой таскает. У него и охрана постоянная есть, а только он даже на охоту выезжает, изоружась по завязь. Никому не доверяет. У такого пищаль ста­щишь! Он сам у тебя последнее стащит, исподнее сде­рет, а для себя и на грош убытку не потерпит... Поеха­ли это мы ден пять назад на Кривую протоку на уток. Не знаю, как вышло, а только бат Петриловского перевернулся, и пищаль бултыхнулась в воду. Велел он нам достать. Ну, ослушаться мы не посмели, разделись, гнус тело облепил. Стали нырять. Я на пи­щаль сразу наткнулся. Да только не вытащил, а под водой подальше от того места оттолкнул. Потом еще раз нырнул и совсем близко от берега под корягой упря­тал. Мне кричат: не там-де, дурак, ищешь! Я послу­шался и стал нырять вместе со всеми. Всю воду в про­токе взбаламутили, а пищаль не нашли. Опосля я ее вынул из-под коряги, нерпичьим салом обмазал да в холстину завернул.

— Ловко! — прищелкнул языком Харитон. — Ста­ло быть, это теперь у нас пятая пищаль в обители бу­дет. Ложу, конечно, придется сменить Ну молодчага!

Кроме свинца и пищали, Колмогорец извлек из ба­та несколько костяных пороховниц, полных пороха, и свертки с гостинцами.

Вскоре Харитон и Колмогорец уже стучались в дверь кельи Игнатия.

Дверь им открыл тонконосый широколобый монах с прямыми льняными волосами, спадавшими на плечи, и пронзительным взглядом больших серых глаз, при­крытых тяжелыми веками. Это и был брат Игнатий. Одет он был, однако, не в рясу, а в тонкую белую льняную рубаху и суконные темные штаны. На но­гах — домашние туфли, сшитые из шкуры молодой нерпы.

— Колмогорец! Друже! — Козыревский стиснул плечи гостя так, что тот выронил все свои свертки.

Протиснувшегося вслед за Колмогорцем Харитона хозяин кельи отправил в трапезную, сообщить настоя­телю обители Мартиану, чтобы его не ждали и присту­пали к вечерней трапезе.

Колмогорец сообщил, что в Нижнекамчатском остро­ге Козыревского готовы поддержать двадцать казаков во главе с Кузьмой Вежливцевым. Колмогорец говорил от его имени.

— Двадцать — это мало, — покачал головой Козы­ревский.