Земля

Я силился понять, что же продолжает так назойливо дребезжать, ведь я сам молчу, как захлебнувшийся. А потом вдруг понял, что это звенит чайная ложечка на кафельном полу, а самого стола уже нет, потому что за секунду до того я так саданул по нему, что сшиб крышку и всё, что лежало на ней…

В уши ворвался истошный визг – верещала от испуга Алина, раздувая горло, как возмущённая кобра:

– Убирайся нахуй из моего дома! Нахуй, я сказала! – а мне, оглушённому горем, всё казалось – чайная ложка дребезжит.

– Вот и всё, вот и всё, вот и всё… – бормотал я, набивая сумку вещами.

Вот и всё.

Но отправился я не на вокзал, а прямиком на Сортировочную, благо ключ у меня имелся. Формальная причина, почему я задерживаюсь, придумалась на ходу. В квартирке оставались мои вещи: лопата “маша” да книжная парочка – энциклопедический словарь и учебник по философии. Кроме того, я считал, что прежними выплатами, в общем-то, заслужил ещё одну, последнюю ночёвку в Загорске.

В ревнивом угаре мне виделось, как Алина звонит Никите, хнычет, что любила всегда только его, а брат сопит в трубку и решает, прощать или нет. В моих горьких фантазиях он довольно быстро сдавался, угрюмо басил: “Проехали, я сам тоже бывал неправ”, – а дальше я даже представлять не хотел, потому что начинало корёжить.

Впрочем, если верить недавним словам Беленисова, брат отнюдь не загибался в холодном Подмосковье с разбитым сердцем (и часами), а, наоборот, торчал в Тунисе с бухгалтершей. Хорошо бы так, да только болезненное чутьё нашёптывало мне, что Беленисов просто выгораживал Никиту перед Мултановским и похоронным сообществом. Никита явно не развлекался в заморском отпуске, а находился где-то поблизости. Может, и не в самом Загорске, но всё равно неподалёку…

В квартирке было душно, как в старом сундуке. От одного взгляда на продавленный диванчик, журнальный столик с намертво прилипшей кофейной чашкой (когда я взялся за неё, хрустнуло под донышком, будто отломилось что-то костяное), старенький шкаф из фанеры, этажерку, пахнущую отсыревшей дачей, сердце свело судорогой. Я уже сто раз раскаялся, что припёрся сюда. Без Алины моё верное пристанище превратилось в “место былой боли”.

Когда-то спасённый мной осьминожек-алоэ тянул из кастрюльки зелёные щупальца, словно раскрывал прощальные объятия. Слёзы выступили на глазах, я начал шептать, что заберу его с собой, моего единственного друга в Загорске…

Украдкой глянул на своё отражение в тёмном, глянцевом, как палех, окне, и мне сделалось смешно: надо же, какой я, оказывается, сентиментальный, рыдаю над кустиком алоэ, а совсем недавно чуть не скормил ни в чём не повинного человека сторожевой псине.

Звонил мобильник. От мысли, что это Алина, по спине высыпало горячей испариной. На перемирие или извинения надеяться не приходилось, значит, она догадалась, где я, и собирается со скандалом меня выставить.

Но звонил пропажа-Капустин.

– Володя, – сказал он в своей обаятельно-чиновничьей манере. – Дико извиняюсь, был в самолёте, ответить никак не мог, сейчас уже на пути из Внуково в Загорск. Что-то срочное?

– Да, в общем-то, уже нет… – ответил я пресно.

А ведь ещё каких-то два часа тому назад он бы много чего услышал от меня. Сейчас не оставалось ни сил, ни эмоций. Какая нахрен разница, что подставил Гапон и выгнал из города Мултановский, если Алина звонила Никите, планируя предательский камбэк.

– Да я, собственно, собирался сказать, что больше у вас не работаю… В “Элизиуме”.

Капустин кашлянул:

– С этого момента поподробнее.

– Мне вроде как гарантировали, что вы никак не пересекаетесь с похоронным комбинатом… А вышло наоборот.

– Ага… – произнёс Капустин, как задумчивый гусь. – Ага… И чем всё закончилось?

– Работу свою я выполнил, клиента оставил за вами… Но открывшиеся обстоятельства вынуждают меня покинуть город…

Если бы не перманентная свинцовая тяжесть на сердце, мне было бы забавно, что я говорю словами какого-то замшелого романа.

– Я вас услышал, Володя, – тихо сказал Капустин. – Перезвоню… – и выключился.

Чтобы занять себя хоть чем-то, я достал с антресолей “машу”, тщательно, будто от этого что-то зависело, запаковал штык в прошлогоднюю газету и прихватил банковской резинкой. Словарь и учебник уложил на дно сразу потяжелевшей сумки – до того она была какая-то мерзко-невесомая, будто набитая целлофаном.

На этом сборы закончились, я написал смс матери, что завтра приеду на день погостить, а после уже поеду в Рыбнинск…

За креслом, прислонённый к стене, третий месяц пылился лже-Бёклин. Сколько я ни спрашивал, привезти ли картину на Ворошилова, Алина только отмахивалась: “Потом, не сейчас”, так что мне однажды даже сделалось обидно за брата и его позаброшенный подарок – Никита старался, так гордился им, радовался, а Алина даже не соизволила взглянуть на “Остров мёртвых”.