Земля безводная

Может быть, мое величество передумает? — заботливо, но с некоторым опасением в глубине обычных, почти ничем не примечательных светло-карих глаз спросил он. — Передумает и согласится принимать гонорары? Нет? В таком случае было бы проще отписать мои авторские права на его имя, что облегчит и прояснит жизнь и ему и мне, поставит все на свои места, а потом, а потом, когда я выйду и все разрешится, когда все образуется, — вот тогда-то и будет суп с котом.

Особый контракт с предоставлением ему всех авторских прав на охваченные предыдущими двусторонними соглашениями работы лежал в его портфеле. Я подписал его с одной только мыслью: как можно скорее закончить наше свидание и не видеть этого художественного подонка больше никогда в жизни.

Он был любитель дорогих и добротных вещей. Вот и ручка, которой я подписывал отречение, оказалась на редкость хороша. Мне подумалось: что бы он сделал, положи я эту прекрасную ручку в карман своего облезлого халата, который не стоит и кончика ее золотоносного пера с причудливым граненым орнаментом? Вспрыгнет на ноги и, зарычав, бросится доставать из моего кармана похищаемую собственность? Вызовет полицию (благо находимся мы в самом ее гнезде)? Больно ударит кулаком в лицо, прижмет меня, как ядовитую змею, к земле ботинком и самостоятельно достанет ручку из кармана?

Я сожалею об этом сейчас, но тогда это показалось мне забавной шуткой, я не смог удержаться… Он растерянно проводил ручку взглядом, поморгал на карман чуть выпученными от изобилия жизненной энергии глазами, но взял себя в руки, оставалась еще пара нерешенных вопросов, отвечая на которые, забыл о присвоенной ручке и я. В тот день я подарил ему массу денег (сколько точно — мне неизвестно); надеюсь, он простит мне мою дурацкую шутку.

Если я и буду заниматься живописью, я стану делать это не так, как в прошлом. Как именно — я не знаю, знаю только, что все будет не так.

Пишу это, и мне становится странно: еще вчера я твердо решил, что заниматься мазней на потеху тупой публике больше не буду, — а вот сейчас думаю: «если», «стану делать не так», «иначе». Как жалок человек даже в самых жарких и искренних своих порывах! Какая гадость, какая слизь, какая низость и слабость, какая неистребимая потребность самолюбования. И вот опять-таки — почему я говорю «человек», когда речь идет обо мне одном, конкретном и отдельном существе, конкретной свалке душевного и духовного безобразия? Что знаю я о других, от которых всю жизнь мне хотелось лишь одной только бескорыстной помощи, одного только самозабвенного мне служения?

С другой стороны, дорогую ручку на следующий же день я поменял на десяток пачек сигарет. Так что нечего разоряться, ручка пришлась как нельзя более к месту.

Кстати, я обнаружил, что даже в таких напряженных, почти экстремальных условиях моему организму вовсе не требуется большого количества сигарет. Важно оказалось не их число, а внимание, уделяемое каждой сигарете, каждой затяжке. Можно выкурить пачку, не получив от никотина никакого удовольствия, а можно обойтись в день тремя сигаретами, не чувствуя себя обездоленным, лишенным элементарных радостей, нищим бывшим художником, бывшим мужем красивой женщины, бывшим полноправным членом мирового сообщества.

От красивых ручек — два шага до красивых ножек. Мысль необыкновенной глубины. Мне хотелось бы записать несколько слов о моем адвокате.

5

Поначалу я почти не обращал на нее внимания, поглощенный известными проблемами. Да она и не особенно пыталась мое внимание привлечь, задавая мне, как мне представлялось, несущественные, неправильные, неинтересные вопросы. Только через месяц после нашего принудительного знакомства я заметил, что девушка — цветная, то есть не принадлежит к европеоидной белой расе, к которой имею честь и радость принадлежать я, — да и то потому лишь, что произнесла это слово она сама: «Я цветная». Не помню, к чему это относилось, но зато великолепно помню, что это почему-то страшно потрясло меня. Мне кажется, речь шла о чем-то, чего она была лишена из-за своей расовой принадлежности и несчастливого стечения политико-социальных обстоятельств ее родимого края, где лицам не белой кожи полагалось сходить с тротуара на проезжую часть дороги, если навстречу двигались белоснежные люди. Если попытаться восстановить причины моего потрясения, то произошло оно, по всей видимости, от совпадения следующих факторов: того, что она в действительности была цветной, того, что это имело для нее какое-то значение, того, что это определяло ее жизнь — по крайней мере, в прошлом, а возможно, и в настоящем, — и, наконец, того, что это совершенно, абсолютно, напрочь — выбирайте сами — не было замечено мною. Возможно, меня потрясла покорная готовность, с которой эта чудесная девушка относит себя к замкнутой, ущербной, неполноценной расовой категории (ущербной и неполноценной не из-за того, что расовая, а потому, что категория), тогда как мне самому и в голову не пришло бы соотнести ни себя, ни ее с понятием более узким, нежели «человек».